мог проникнуть далее. Сердце России для него было и всегда будет неприступно»[77].
Официальная концепция впервые получила детализированный и развернутый вид в изданном правительством «Донесении Следственной комиссии». Первых русских революционеров, людей, осмелившихся выступить с оружием в руках против самодержавия и крепостничества, донесение рисовало «злодеями» и «извергами». Образованнейших людей своего времени оно выставляло неучами и невеждами, нахватавшимися западных идей и бессильными в них разобраться; в конституционном проекте умнейшего и глубоко образованного Пестеля усматривалось «едва вероятное и смешное невежество». Не останавливаясь перед самой грубой ложью, подтасовками и прямым вымыслом, «Донесение» давало пространный и тенденциозный рассказ об истории тайных обществ, событиях 14 декабря и восстании Черниговского полка. Реакционная концепция усматривала особое проявление «божьего промысла» в разгроме восстания: «…туча мятежа взошла как бы для того, чтобы потушить умысел бунта»[78]. Не было упомянуто о программе декабристов, о намерении их ликвидировать крепостное право и самодержавие.
Почему мы все время говорим об «официальной правительственной» концепции? Разве у царского правительства была еще какая-то «неофициальная правительственная» концепция? Была. Да еще какая!
Как это ни странно с первого взгляда, но подлинное представление правящих кругов о характере происшедших событий, оформлявшееся в Зимнем дворце, существенно отличалось от официальных газетных сообщений, подписанного царем манифеста и позднейшего «Донесения» Следственной комиссии. Этот вопрос заслуживает разбора.
Из битвы нового со старым, развернувшейся на Сенатской площади, старое, по видимости, вышло победителем. Однако в разгар своего торжества победители испытывали холодящий душу страх, который не могло пересилить никакое видимое ликование. Страх возникал прежде всего из смутного, но тем не менее неотвратимого чувства неодолимости нового: разбитый, но не убитый на Сенатской площади враг вновь смотрел изо всех углов. Опасность ощущалась живой и не устраненной до конца, как бы усердно ни скоблили петербургские дворники следы крови на Сенатской площади, как бы ни были прочны засовы Петропавловской крепости, как бы громко ни скрипели перья усердного Следственного комитета.
Царизм отлично понимал, что он лжет в «Донесении» Следственной комиссии. У него было гораздо более реальное, но тайное, не подлежащее широкой огласке понимание событий.
Николай I начал свои личные «Записки» о вступлении на престол через шесть лет после восстания — в 1831 г., но он оформил в них свое реальное представление о событиях, отраженное еще раньше в дневнике и переписке с родными. Третью тетрадь «Записок» он дописал лишь в 1835 г., т. е. растянул писание первых трех тетрадей на четыре года. Четвертую же тетрадь он закончил только в феврале 1848 г. Его интерес к избранной теме надо признать стойким. Конечно, он успел несколько «успокоиться» в первые годы царствования, но престол опять, хотя бы с одного угла, пошатнулся под ним в начале 1831 г., когда восставшая Польша детронизировала Романовых. Не поэтому ли он испытал внутреннюю необходимость начать свои «Записки», чтобы в какой-то мере разобраться в повторяющейся обстановке? Вместе с тем он чувствовал необходимость заняться «доказательствами» своих прав на российский престол, полученный несколько необычным образом. Кроме Николая восстановили свое тогдашнее ощущение действительности и другие представители романовской семьи и сановной России в многочисленных дневниках и мемуарах на ту же тему. Все эти писания лиц царствовавшего дома имеют своеобразный историографический интерес. Династическая и сановная семейно-романовская концепция, возникшая за линией артиллерийского огня на Сенатской площади и литературно оформленная в кабинетах царских резиденций, оказывается, не совпадает с позднейшей официальной концепцией. Реальная опасность революционного восстания была хорошо понятна лагерю защитников старого. Во-первых, там впервые задрожали от народа: даже картечь пустили в ход с ясной мотивировкой — чтобы волнение «не передалось черни». А «подлая чернь», как выразилась знавшая правила этикета жена победившего самодержца, «была вся на стороне восставших». Николай, сознавая значительную опасность происшедшего, искренне удивлялся, почему его вместе с братом Михаилом Павловичем не пристрелили на площади, и был убежден, что мятежники могли победить. Он, несомненно, признавал роль народа в событиях; усердно доказывая в «Записках» свои «законные права» на российский престол, он приписывает свое и царского трона спасение одному господу богу. Для Николая декабристы вовсе пе ничтожные «мальчишки», а вполне взрослые «изверги». В письме к матери он откровенно пишет, что если бы Чернышев не арестовал Пестеля, на юге были бы еще худшие события, нежели в Петербурге. Таким образом, он, дрожа от страха, все же отражал некоторые существенные стороны реальной действительности, хотя отражал их злобно и искаженно. При личном свидании с прусским военным деятелем Леопольдом фон Герлах Николай признался, что в день восстания около него не было, по его мнению, ни одного преданного человека, «кроме жены». Уже участники восстания были арестованы, а Николай все еще каждый день считал за «дар неба», так как его, наверно, «не пощадят», — везде его может настигнуть убийца.
Из описанной ситуации и родился правительственный заказ на обратную реальным и устрашающим сторонам явления официальную концепцию. Заказ исходил от победившего старого строя: необходимо было создать как можно скорее такое понимание случившегося, которое как раз полностью маскировало бы реальную опасность побежденного восстания, а «подлую чернь», сочувствовавшую восставшим, изображало бы, наоборот, в виде доброго и преданного царю народа, с отвращением взиравшего на бунтовщиков. Взрослых же «извергов», которые как раз и вызывали у обитателей Зимнего дворца удивление, — почему же, собственно, они не пристрелили претендента на престол, — надо было представить «ничтожными» и «развратными мальчишками». Всему происшедшему необходимо было придать вид «случайного» и «не свойственного» русскому народу события — наносного, не имеющего никаких исторических корней происшествия, чуждого строю дворянско-крепостнической жизни, навеки неколебимому и благословленному господом богом. Поскольку реальная опасность для самодержавия глянула в лицо самодержцу, необходимо было представить эту опасность как раз несуществующей.
Самый облик декабристов стал чтимым и притягательным, память о них сохранилась в революционном движении как память о мужественных борцах за свободу. Раскрытые правительством подпольные кружки 30-х годов агитировали их именем, восставшая Польша почтила их память. Поэтому имело особый смысл то обстоятельство, что накануне революционной волны 1848 г. барон Корф, статс-секретарь Николая I, по особому заданию императора и наследника его престола — будущего императора Александра II принялся за ремонт правительственной клеветы на первых русских революционеров. Правительство Николая I наряду с удушением революционного движения грубыми репрессиями довольно усердно занималось и «идейной» работой — агитацией в пользу реакционных лозунгов самодержавия: именно в правительственных кругах того времени возникла теория, позже получившая в литературе название «теории официальной народности» — прославление лозунгов «православия, самодержавия и народности». В обстановке нараставшего западноевропейского революционного движения правительство было заинтересовано в составлении книги, которая обновляла бы реакционную концепцию декабристского движения.
Книга барона Корфа
