он хмурится. Видать, докучаю. Старец Алексий вон тоже говорит, не висни тяжелым камнем на шее Лаврушиной, не души любовью своей. Власий, никому я не нужна, токмо лишь тебе. И то, боюсь, не надолго, – отвернулась, слезы прятала.
И что ответить на такое-то? Радоваться боярич не смог, разумел, что не по душе к нему кинулась, а от тоски прильнула. Сердце вздрогнуло, осерчало на нелюбовь, но Власий скрепился, слова скверного не уронил. Сам завздыхал. А потом головой тряхнул, будто мысли от себя гнал.
– Ништо, Рябинка. За мной жить станешь. Авось стерпимся, – боле ничего не сказал, шагнул к двери и отворил, а на пороге обернулся. – Красивая ты, Елена. Сил нет смотреть на тебя. Худо, что ты так на меня не смотришь. Все тебе прощу, все приму, токмо не ласку твою, которую дарить станешь за ради Христа. Мне подачек-то не надобно.
А она возьми да погляди на него. Да так чудно, так непонятно: глаза синие блеснули ярко, темнее стали, словно небо перед дождем. Но и потупилась скоро, тем и удивила Власия. Не та она девка, чтобы глаза-то прятать. Думал, думал и ничего не раздумал. Одно токмо и разумел – взглядом этим опалила не хуже, чем поцелуем огневым.
Потоптался еще с миг и выскочил в сени от греха подальше.
В ратную избу шел, спотыкался, будто пива хмельного напился. И радостно, и горько, и все сразу. А как ступил на порог, так и обратно потянуло к боярышне окаянной. Скрепился, себя ронять не стал. В ложнице тесной перекрестился на иконку и рухнул на лавку, как был. Спал бы мертвецким сном, но Проха с Ерохой влезли: сопели, переругивались.
– Павка козлячий! И ведь харя такая гордая, ажник плюнуть в нее охота! – Проха сапог с ноги стянул, в стенку кинул.
– А чего ж не плюнул, друже? Никак спужался? – Ероха муторным голосом отвечал рыжему.
– Болтун! Никого я не спужался, разумел кой-чего…
– И чего ты там разуметь-то смог, голова твоя деревянная?
– Того! Ни ты, Ероха, ни я Ольге не надобны. Все ему, кочету расписному, Павлушке-супостату! Вот ложись и утирайся, не солоно хлебавши. А я так и быть, рядом посижу, посмотрю на позорище, – Проха отругивался, но как-то не отрадно, не весело.
– Будто ты хлебнул, – Ероха тоже не веселился. – Ладно, кончай лясы точить. Отлуп, так отлуп. Чай не впервой.
Власий услыхал, да и не смолчал:
– Что, упустили красавицу? Небось, зубоскалили дюже, дурилки? – говорил-то не с того, чтоб позлить, а чтоб свою маяту выплеснуть.
– Кто б говорил, – проворчал Проха. – Тебе что ль перепало?
– Перепало, Проша, перепало. После поста свадьба. Елена женой мне станет. Уяснил? – Власий не гордился, говорил муторно, едва ли не тоскливее, чем дружки его.
– Да ну! Брешешь! – Ероха подкинулся. – Ну, ты и хват. Как уговорил-то, друже?
– Все тебе расскажи, – ворчал боярич, переворачивался на другой бок. – Сам разумей, как девок привабливать.
– Тьфу! – Прошка вызверился. – Так-то завсегда. Одним все, а тебе….нос гулькин.
Ероха помолчал малое время, а потом засмеялся тихо. Вслед за ним Проха загоготал. Власий и сам хмыкнул, а уж потом и залился вместе с дружками. Хохотали-то долгонько, будто дурь из головы выгоняли, душу легчили. Много позже уснули и уж рассветом были в седлах.
Глава 26
– Оля, Олюшка, да где ты там? – Еленка металась по ложнице, звала посестру.
С самого утра боярышня места себе не находила. Ночь у Лавровой лавки просидела, слушала, как дышит, все боялась отойти. А поутру братец каши запросил, сам сел и улыбнулся. Тем обрадовал Елену и добрую тетку Светлану, что глаз не сомкнула, болела за боярича.
Вроде и отрадно все, а сердечко-то у Еленки трепыхалось. Вечор Власий совсем ума лишил, а вместе с тем и сна, и покоя. Боярышня и сердилась, и задумывалась, и млела, словно крепкого вина испила. И хотела бы гнать от себя мысли сладкие о поцелуях, о словах горячих, а не могла никак.
– Тут я, Ленушка, – Оленька вошла с ложницу и застыла опричь посестры.
Еленка уж рот открыла, хотела просить девушку о новой рубахе и летнике понаряднее, а слова-то и растеряла. Сколь годков рядом с ней была, а такого-то лика ее еще и не видала: и нега не нем, и краса неземная, и радость тихая, но глубокая.
– Оля… – молвила тихонечко, боясь потревожить отраду посестринскую. – Что ты? Тебя и не узнать. Не знаю, что и думать. То ли в радости ты, то ли в беде.
Спросить-то спросила, а ответа насилу дождалась. Ольга словно во сне стояла, будто зачаровал кто, заколдовал.
– Еленушка, я сказать хотела… – вздохнула счастливо. – Вечор Павлуша за себя позвал. Сказал, в дом к себе свезет. Сказал, что любит. Ты не думай, я опричь вас с Лаврушей буду сколь нужно! Ни за что не уеду, пока не оздоровеет боярич наш!
Елена и сама ликом понежнела, улыбнулась, а потом на лавку села и посестру за собой поманила.
– Вот значит, как, Олюшка… – обняла крепко девушку. – Дал господь, не оставил милостью своей. Да и кому, как не тебе, родимая? Лучше тебя и не найти, хучь всю землю истопчи. О тебе радоваться стану, о тебе молиться буду завсегда. Где б ты ни была, сестричка моя любимая.
– Ленушка, голубушка ты моя, – залилась Оля слезами светлыми. – Век не забуду, ни тебя, ни Лаврушу. Даст бог, видеться будем часто. Домок-то Павлушин опричь Зотовки.
– Свидимся, Олюшка, свидимся. Родные ведь, – Еленка и сама всплакнула. А как инако? Посестру отдавать в чужой дом, хоть и любому, а все одно, тоска. – Милая, да что ж я…
Еленка вскочила, метнулась к сундучку малому в углу ложницы. Откинула крышку резную, достала мешочек шитый-вышитый и Олюшке подала с поклоном:
– Прими, родимая, не откажи. То приданое твое.
Ольга руки не протянула за мешком, глаза распахнула:
– Ленушка, что ты! Чай не боярышня я! А тут вон сколь… Не возьму я. Ни в жизнь не возьму! – отмахивалась.
– То
