через неделю, придя с комсомольского собрания, Тимша застал его на койке в общежитии и, боясь разбудить, тихонько разделся. Ему показалось, что в комнате едва уловимо пахнет перегаром.
— Нюхай, нюхай, — переворачиваясь на другой бок, ворчливо буркнул тот. — Нюхала теща из-под зятя — не от квасу ли занемог?
Не скрывая, что рад, Тимша бросился к нему.
— Ты чего, бригадир? Не понравилось на отдыхе?
— Пусти, — осторожно отстранился Волощук. — Дом знатный: в имении князя какого-то, Голицына, что ль? Встанешь, поешь, — тут бы на наряд, а ты, как тунеядец какой, до самого обеда время канителишь.
— И что ж ты надумал?
— Не знаю еще. Но только понял: ежели не сбегу — запью.
— Давай тогда ужинать, — смеясь, предложил Тимша. — У меня, знаешь, лещ какой копченый! В тумбочке, на кукане…
— Лещ это вещь, — Волощук, не одеваясь, в трусах, подсел к столу. — Давай, ежели поймал! Я там здорово еду переводить приобык…
Назавтра, не придумав ничего лучшего, они решили сходить в «Россию», поглядеть, как работается Косарю.
Усадьба колхоза была неподалеку от магистрали. Стоило только спуститься в низинку, подняться на противоположную сторону, как она открывалась на горочке всеми своими постройками.
Скотный двор по проекту рассчитывали на сто сорок голов, но Руженцев по-хозяйски прикинул, что разместит в нем не меньше ста шестидесяти. Кирпичные столбы шли вокруг силосной башни, держали простенки, врубленные в пазы. Она должна была разгружаться через верхние люки, а корм — подаваться скоту в подвесных вагонетках.
Косарь рубил простенок с Метелкиным, что приходил дополучать деньги. Остальных Волощук не знал.
Работа была в самом разгаре. Изредка то здесь, то там слышалось:
— А ну, подай!
— Руби…
— Не коси, тюха! И так на кривой кобыле тянем.
Косарь собрал артель из первых подвернувшихся под руку отходников. Метелкина и Епиху Сергованцева он позвал по старой памяти, предупредив, что будет за старшего и поэтому заранее оговаривает себе сверх равной доли сто рублей. Сергованцев привел отчима Трифоныча, сразу перепоясавшегося ремешком по лбу, как завзятый плотник.
В порядке надзора Крохалев приезжал на велосипеде с моторчиком и, затеняя шляпой глаза от солнца, неторопливо обходил стройку, приказывая для виду поправить то одно, то другое. Руженцев — невысокий, плотный — прижмуривал кутузовское веко, боялся, что не хватит леса.
— Уж вы поаккуратней, ребята! — просил он. — По-хозяйски рубите, а не тяп-ляп…
— А мы разве не по-хозяйски? — посмеивался Косарь. — Всяку дрянь взабор гоним. Проконопатим — сто лет стоять будет!
— Сто для колхозной стройки не предел, — заверил Крохалев и отправлялся к Руженцеву на яичницу. — Это же не времянка какая-нибудь, а капитальный коровник!
Отходники работали от зари до зари. Косарь прихватывал после смены в шахте. Ночевали тут же, на сене, застлав его кто ряднинкой, кто одеялом, а кто — брошенной одежонкой. Руженцев велел зарезать барана; молока и творогу отпускал добавочно.
— Вы ведь у нас на главной магистрали, — напомнил ему Крохалев. — Не куда-нибудь, а в столицу нашей родины — Москву. Значит, и выглядеть надо соответственно.
Яичница скворчала салом во всю сковороду. Руженцев налил по стопке белой и, вскинув кутузовское свое веко, согласился:
— Живем на магистрали, да силёшка не та! Мужиков — раз-два, обчелся. А то бы я разве позволил такие деньжищи из колхоза отдавать.
Похоже было, он все еще внутренне не примирился ни с халтурщиками-отходниками, ни с опекой Крохалева и только не говорил об этом прямо.
— И мы бы вам не разрешили, — ничего не поняв, заверил с достоинством Крохалев. — Мужчин у вас действительно маловато. Для руководства и то не хватает…
Обойдя стройку, Волощук остановился, окликнул на подмостях Косаря:
— Здоро́во, работнички аховы!
Тот оглянулся, за словом в карман не полез.
— Ахал бы дядя, на пуп глядя: «Ох, и здоров выдулся!»
— Ну как? Не надоело еще? — пропустив мимо ушей сказанное, кивнул Волощук. — Или хуже обушка?
— Чудаков работа любит, — отозвался Косарь и, заметив Тимшу, насмешливо бросил: — А-а, и ты явился?
Непонятно, отчего тот обиделся.
— А тебе и являться не надо. Ты весь тут!
Завидев издали стряпуху с обедом, Косарь зычно скомандовал:
— Шаба-аш! Перекур с дремотой…
Оставив топоры в бревнах, отходники стали спускаться вниз. На траве появилась полотняная ряднинка, а на ней — хлеб, ложки, гренки лука и в круглой коробочке из-под монпансье — соль.
Разбитная, моложавая стряпуха налила чуть не вровень с краями общую миску.
— Садитесь и вы, — по-хозяйски пригласил пришедших Косарь. — Чего как инспекция по качеству зыркаете?
— Садитесь, садитесь, — засуетилась стряпуха. — Не объедите! Вот только ложек лишних нету.
С потешной ужимкой Сергованцев предложил свою Тимше, а себе достал из-за голенища металлическую.
— У кого ложка, у того и праздник!
Метелкин смешливо прыснул:
— А у кого две?
Волощуку ложка нашлась у Трифоныча.
Пристроившись рядом с Сергованцевым, Тимша ел не спеша. Хорошо зная, что из общей миски сначала едят без мяса, он старался зачерпывать похлебку с картошкой, оставляя мясо на после, когда скомандует старшой.
А Волощук, не обращая внимания ни на кого, черпал подвертывавшиеся кусочки баранины, отправляя в рот.
— Хороша похлебка, мамаша! — нахваливал он. — Наваристая!
— Добрый баранчик был, летошничек. На той неделе свежевали…
— Как там, молока отпустили? — спросил у стряпухи Трифоныч и непонятно отчего закашлялся. — С творожком бы…
Миска наполовину опустела. Косарь постучал ложкой по краю, скомандовал:
— А теперь с мясом!
Поперхнувшись, Волощук побагровел чуть не до слез.
— А я и не знал, что у вас по команде, — смеясь, пробормотал он, пытаясь превратить все в шутку. — Хлебал, как в столовке…
— С гостей разве спрос, — охотно выручил его Метелкин.
А стряпуха, вываливая в миску молодую, забеленную простоквашей картошку, извиняюще сказала:
— Теперь уж так редко где едят. Всё больше по-городскому.
После обеда Волощук и Косарь прилегли в холодке под башней, стали разговаривать. Тимша прислушивался, не вступая.
Ковыряя щепинкой в зубах, Косарь выглядел как заправский плотник: рубаха — навыпуск, в волосах — стружки. Волощук хотел дознаться, что он собирается делать дальше.
— Увяз тут? Окончательно?
— Увяз. Скоро простенки возведем, а там всего ничего останется.
Устало потянувшись, Косарь сладко зевнул и с сожалением поинтересовался:
— Значит, не понравилось тебе на отдыхе? А я бы, кажись, поехал, лег и не вставал весь срок!
Работа закипела снова. Хрясканье топоров разносилось далеко. Тесали лес, мшили пазы, все выше, выше выводили простенки. С каждым венцом силосная башня делалась будто ниже. Непокрытая ее макушка калёно поблескивала красным кирпичом.
Волощук сходил со стряпухой, принес два топора. Сидеть без дела он не мог, а в город возвращаться было рано.
— Давай-ка, Тимофей! Мясо из миски рубали, надо отработать.
Выбрав топор полегче, Тимша привычно спросил:
— А что крепить?
— Слыхал, старшой? —
