засмеялся Волощук. — Шахтера хоть на небеса: «Что крепить?» — спросит.
— Крепите вон тот простенок, — Косарь распоряжался, как хозяин. — Только предупреждаю: не перекосите!
— Лады…
Лес на простенки был нарезан. Оставалось тесать да подгонять его в пазы.
Волощук взялся за дело, забыв, что недавно осуждал Косаря. Топор играючи ходил в его руках, взблескивая и слегка звеня, когда под лезвие попадались кременные сучки́. Тягаться с ним было не просто. Пока Тимша подгонял бревно, Волощук успевал два. А когда укладывал их взабор, у него неизменно получалось ровней и плотнее.
— Воду наливай — не потечет! — шутил он. — Вишь, как садится? Будто на шипы…
Хотя работа шла дружно, Тимше все казалось не по себе. В шахте было лучше: никто там не попрекал халтурой, никто не корил, что работают из-за денег. А здесь, чудилось, все, кто шел и ехал мимо, осуждающе оглядывали их.
— Вот хапуги! Мало им шахтерских заработков, так отходничать взялись…
Свой простенок они вывели перед вечером.
— Принимай работу, старшой! — весело крикнул Волощук. — Ну как? Не посрамили шахтерской крепёжки?
— Крепёжка ладная, — одобрил работавший рядом Трифоныч. И, словно давно обдуманное, сказал: — Охота вам, ребята, под землей робить? Шли бы на вольные хлеба.
— Отходники — не работники, — складно ввернул Тимша, ощущая, как гудят натруженные руки. — Далеко им до шахтеров!
— Зато деньги вольные.
— А мы разве из-за денег?..
Подходя к Северному, он неожиданно предложил:
— А что, если мы подмогнем им, бригадир?
Волощука, сдавалось, это нисколько не удивило.
— Косарь не согласится. Да и другие…
— А мы не с ними, мы с председателем договариваться будем, — загорелся Тимша. — Хорошо, если б еще Ненаглядыч согласился!
— Ненаглядыч на халтуру не пойдет.
— Зачем на халтуру? — Тимша сам не знал, как это у него получилось. — Мы им просто так, по-шахтерски, подмогнем. Как шефы!
Волощук словно бы прикинул что-то.
— Без денег? А Косарь с ребятами как же?
— Хотят — пускай с нами работают. А не хотят — мы и одни.
Видимо, он еще не представлял себе, как это получится. Но Волощук вспомнил о Крохалеве, об отделе строительства. Никто, конечно, не мог им запретить помочь колхозу, скорее даже — наоборот.
— А что, — усмехнулся он, представив, какая физиономия будет у Крохалева, когда тот узнает об этом. — Давай завтра с Ненаглядычем потолкуем.
— Давай, бригадир! — обрадовался Тимша и, как само собой разумеющееся, заверил: — Вот увидишь — против не будет. После смены сам с нами пойдет…
Ослепительно светили фарами на магистрали машины. Где-то пели девчонки: голоса их — тоненькие, знобкие — бродили вокруг стройки, мешали спать намаявшимся за день отходникам. Трифоныч трубно гудел носом. Оттуда, где лежали Сергованцев и Метелкин, слышался приглушенный смешок.
— Бросьте огнем баловать! — крикнул им устроившийся по другую сторону Косарь. — Сколько раз говорить?
Алевтина сидела рядом с ним, шепотом уговаривала проводить ее. Она все еще надеялась на что-то, бегала к нему сюда, носила гостинцы и частенько забывала о детях.
— Пойдем, Феденька! Ну, не сопи ты, ей-богу, как старик…
Зевая, Косарь с трудом удерживался от неодолимого желания зарыться головой в сено. Не до провожанья было после долгого, нелегкого дня на подмостях, на жаре.
— Спать прямо невмоготу хочется…
— Да ну-у! Слышишь, как девки поют? А луна… погляди только. Хоть через щелочку.
— Поздно уже, — зевая снова, бормотнул Косарь. — И завтра на подмости… чуть свет!
— Проводи, Феденька! Ну что ты, право слово, как не в себе?
— И одна дорогу зна-ашь…
Обижаться на него было бесполезно. Алевтина, посмеиваясь, щекотнула его, не давая заснуть. Косарь мотнул головой, отбился. Наконец, лениво поднявшись, сказал:
— Пойдем, что ли. Кому — спать, а кому — гулять.
Метелкин и Сергованцев захихикали снова. Но он сердито прикрикнул:
— Спите, черти! И чтоб огнем не баловали, а то до сроку спалите…
— Иди, не бойся, — рассудительно отозвался Метелкин. — Да не очень загуливайся, завтра будешь носом щепу клевать.
— Не твое дело, — сгрубив по-обыкновению, Косарь обнял Алевтину, шагнул в лунный проруб дверей. — Пошли! Нечего с ними балясы точить.
Луна стояла в южной половине небосклона и светила так, что можно было подбирать иголки. Не об этом ли пели девчонки за магистралью?
Едва заметная дорожка вела в ту сторону, но Алевтина прильнула к Косарю, увлекла его подальше. Кустарник пахнул духмяным березовым листом, от которого начинало хмельно стучать сердце и как на полке кружилась голова.
— И когда эта халтура кончится? Света белого не видно!
— А что тебе? — зябко поёжился Косарь. — Твое дело шалавое: пришла, получила, что хотела и в обрат.
— Сам ты шалавый, — обиделась Алевтина. — Другой бы хоть не срамил перед чужими.
— Ничего, они ребята понимающие. Это не осуждают.
Придерживая пиджак, Косарь шел сам не зная куда. По правде, работа надоела и ему. Две с половиной тысячи, что получат за нее, он мысленно распределил уже так: по пятьсот пятьдесят — каждому, да себе за старшинство — еще сто. Остальные, как уговорено, — Крохалеву. Без него бы дело не сладилось — ни в отделе строительства, ни в исполкоме.
Об этом Косарь не жалел. К тем деньгам, что у него были, шесть с половиной сотен — прибавка порядочная. Лежали они у него в сберегательной кассе; дома, в сундуке, он хранил только книжку да кое-что на расходы.
«Прошло, видно, время, — с сожалением думал он, — когда заработки были тысячные. Теперь не то!»
Алевтина терпеливо ждала, когда о ней вспомнят, и, не дождавшись, потянулась к нему сама.
— Ну что ты, как истукан какой? Слова не добьешься!
— А какие тебе еще слова нужны? Люблю, страдаю; вы мне поверьте…
— Да ну-у! Кто этим вашим словам теперь верит? — она потянулась, хрустнула пальцами. — Видал, как бабы мимо шныряли? Тебя высматривали…
— Делать мне на подмостях нечего, что ли?
— Ох, невмоготу, Федя!
Найдя его руки, Алевтина завладела ими, стиснула, точно искала сочувствия тому, что мучило. Начиналось это у них всегда по-разному, а кончалось обычно.
— Дружок мой, Лаврен, от меня переметнулся, — вспомнил он. — Их-то — трое, а я — один.
Алевтина нехотя отозвалась:
— Не все равно тебе? Пускай переметывается…
— Ничего ты не понимаешь, — рассвирепел Косарь. — Кроме бабьих своих охов да ахов!
И, надев пиджак, вывел ее к магистрали. Девчонки на той стороне всё еще пели — на этот раз о взгрустнувшей рябинушке, белых ее цветах.
Остановившись, зябкая в бледном свете месяца, Алевтина ожидающе спросила:
— Что ж не скажешь ничего? На дорожку, на прощанье?
— Не ходи ты больше, — хмурясь, попросил Косарь. — Скоро кончим, тогда уж…
— И не приду, не приду, — не скрывая боли, бросила она. — Можешь тут с деревенскими сколько хочешь!
Осклабясь, Косарь поглядел ей вслед, закурил и, потеряв из виду
