Книга Райский сад первой любви - Линь Ихань

Сяоци бросила университет и помогала родителям с киоском. После тяжелого трудового дня все тело пропитывала испарина, словно ее сварили в пароварке. Перед сном она молилась: «Боженька, пошли мне хорошего парня, который захочет жить со мной и моими воспоминаниями». Засыпая, она всегда забывала, что вообще-то не верит в Иисуса Христа и даже запрещает родителям посещать службу. Она просто мирно спала. Если бы учитель увидел, как голубое в цветочек одеяло прилегает к ее телу, то наверняка сравнил бы ее с упавшей сине-белой фарфоровой вазой. Кстати, учитель был большим мастером по составлению букетов. Но этого Сяоци тоже не помнила.

Иногда в своей маленькой секретной квартирке, стоя под душем, Ли Гохуа рассматривал себя и думал про Сыци. Все его осмотрительность и безумие, а еще прекрасное и раздутое эго остались внутри ее тела. А Сыци из-за него вернулась к словарю детского сада, и теперь его тайна и его эго не могут покинуть пределов ее рта, запертые в ее теле. До самого конца она верила, что он ее любит. Вот она, сила слов. Он вспомнил, как в свое время вызвал слезы у одного из учеников старшей школы, когда укорял его за жестокое обращение с животными. Тот облил мышку маслом и поджег. Когда от его слов мальчишка разрыдался, учитель чуть сам не заплакал. Но про себя он сравнивал метавшуюся в ужасе мышку с падающей звездой, сусальным золотом и блуждающим огоньком. Какая красивая девочка! Большая редкость, как и вдохновение. Как и в случае с вдохновением, то, что не написано и не может быть написано, всегда считается самым лучшим. Стоя под душем и нанося на завитки волос на теле белую пену, Ли Гохуа позабыл про Сыци, а перед тем как выйти из ванной, он мысленно трижды повторил имя девочки, ожидавшей в спальне. Он же вежливый человек. Отродясь не называл никого чужим именем.

Ивэнь раз в неделю ездила в Тайчжун, давала Сыци почищенные фрукты, читала, как раньше, ей книги. Она засиживалась подолгу, а когда отрывала глаза от книги, то видела, что тени от железной решетки на полу психиатрической больницы становились наклонными, но были все такими же ровными и аккуратными. Если сравнивать с тем, как они выглядели в момент ее прихода, это было как две сделанные одна за другой фотографии хора времен Культурной революции, участники которого раскачивались от полноты чувств. Сестрица Ивэнь прочла: «Я только что понял, что и в Освенциме может быть скучно». Она помолчала немного, посмотрела на Сыци и сказала: «Цици, ты раньше говорила, что эти слова самые страшные. Заскучать в концлагере!» На лице Сыци появилось такое выражение, будто она усиленно размышляет. Маленькие брови нахмурились. Она сжала фрукт в руке так, что закапал сок, а потом широко улыбнулась и сказала: «Мне не скучно. А ему почему скучно?» Ивэнь поймала себя на мысли, что Сыци улыбается совсем как она сама до замужества, пока не успела увидеть улыбку с изнанки мира. Ивэнь потрепала Сыци по волосам: «Вижу, ты выросла. Уже меня обогнала». Сыци с улыбкой отозвалась: «Спасибо!» Когда она сказала «спасибо», из уголка рта потек фруктовый сок.

Свидания с господином Маомао в Гаосюне, как поняла вдруг Ивэнь, напоминали осмотр достопримечательностей. Только один раз на кольцевой развязке она сказала: «Цзинъюань, давай не поедем этой дорогой. Там мой старый дом». Маомао покивал. Ивэнь не осмеливалась повернуться к нему, чтобы он ее видел, и сама не хотела видеть себя в зеркале заднего вида. Ни влево, ни вправо. Ей показалось, что она всю жизнь так смотрела прямо перед собой. Только когда они вернулись в квартиру Маомао, Ивэнь заговорила: «Какой ужас. Это мой родной город, но во многих местах я теперь не могу показаться. И фотопленка с воспоминаниями словно бы вытянулась и пожелтела». Маомао впервые перебил ее: «Не нужно извиняться!» – «А я и не извинялась». – «Вот никогда и не извиняйся». – «Мне очень плохо». – «Может быть, ты можешь часть своих печалей переложить на меня?» – «Нет, мне плохо не из-за себя, а из-за Сыци. Думая о ней, я ловлю себя на мысли, что впрямь готова убить. Правда!» – «Я знаю». – «Когда тебя нет рядом, я всерьез размышляю, как пронести фруктовый нож в рукаве. Я правду говорю!» – «Я понимаю, но Сыци не хотела бы, чтобы ты это делала». У Ивэнь покраснели глаза. «Ты ошибаешься. Знаешь, в чем проблема? В том, что никто не знает, чего она хочет. Ее больше нет. Нет! Ты просто не понимаешь!» – «Я понимаю. Я тебя люблю. Раз ты хочешь убить этого человека, то и я тоже хочу убить его». Ивэнь встала, оторвала кусок туалетной бумаги. Она натерла веки до красноты, словно бы нанесла тени. «Ты не хочешь быть эгоисткой, тогда эгоистом буду я. Останься ради меня, хорошо?»

Перед началом занятий в университете Итин договорилась встретиться с сестрицей Ивэнь. Увидев ее издалека, сестрица встала из-за столика в летнем кафе и помахала рукой. На ней было черное платье в белый горошек, как будто карта звездного неба. Да, сестрица Ивэнь такая, вся покрыта созвездиями. Их красивая, сильная и смелая сестрица Ивэнь.

Ивэнь сидела за столиком, солнечный свет просеивался сквозь листья, и ее обнаженные белоснежные руки сияли, словно звезды. Ивэнь сказала Итин: «Тебе всего восемнадцать, у тебя есть выбор. Можно притвориться, что в мире нет людей, которым приносит удовольствие насилие над маленькими девочками, притвориться, что никто никаких девочек никогда не насиловал, притвориться, что Сыци не существовало, и ты не делилась ни с кем соской и пианино, и никогда не было человека, который имел бы такие же вкусы и мысли. Ты можешь тихо-мирно вести комфортную жизнь и делать вид, что в мире нет рака души и нет мест с железными решетками на окнах, где содержатся люди с терминальной стадией такого рака. Ты можешь притвориться, что на свете есть только пирожные-макарон, кофе ручного помола и импортная канцелярия. Но ты также можешь испытать всю боль, которую когда-либо испытывала Сыци, и узнать, какие усилия она прилагала, чтобы противостоять этой боли с момента вашего рождения и до того времени, о котором ты прочла в дневнике. Ты должна вместо Сыци пойти в университет, потом в аспирантуру, влюбиться, выйти замуж, родить детей. Возможно, ты бросишь учебу, разведешься или твой ребенок умрет в утробе, но у Сыци нет возможности прожить даже эту пошлую, пресную и стереотипную жизнь. Понимаешь? Ты должна прочувствовать и запомнить все ее мысли, идеи, чувства, переживания, воспоминания и фантазии, ее любовь, ненависть, страх, отчаяние, нежность и желание, ты должна забрать себе ее боль, стать Сыци, а затем жить вместо нее, проживая и ее долю жизни».

Итин покивала, а Ивэнь поправила волосы и продолжила: «Ты можешь записать все пережитое, но не для спасения, сублимации и очищения. Хотя тебе всего восемнадцать, хотя у тебя есть выбор, но если ты всегда будешь злиться, то это не означает, что ты недостаточно великодушна, добра и не умеешь сопереживать другим. У всех есть свои причины, и даже у насильников тоже имеются свои, психологические и социальные. Но в мире нет причин быть изнасилованной. У тебя есть выбор. Можно прибегнуть к ряду глаголов, как часто советуют, – отпустить, переступить, отойти. А можно помнить о случившемся, и это не значит, что ты нетерпима, просто никто не заслуживает подобного обращения. Сыци писала дневник, не зная, какой финал ей уготован, она понятия не имела, что ей предстоит исчезнуть, но дневник написан так трезво, словно бы она приняла все, что произошло, вместо тех, кто принять не может, как, например, я. Итин, прошу, никогда не отрицай, что ты уцелела, ты одна из близняшек, которая осталась жить. Всякий раз, когда я навещаю Сыци и читаю ей вслух, непонятно почему всегда вспоминаю про ароматические свечи, которые зажигают дома. Толстая белая свеча с капельками воска ассоциируется у меня со словом «недержание». В такие моменты я думаю, что Сыци и правда любила, но любовь ее была недержанием. Терпение – не добродетель. Возведение терпения в ранг добродетели – способ, с помощью которого лицемерный мир поддерживает свой извращенный порядок. Злость – вот добродетель. Итин, ты можешь написать гневную книгу. Подумай, как повезет твоим читателям, ведь они смогут увидеть изнанку мира, не касаясь ее».