– Сколько людей сюда ни приводил, все до одного улыбаются, когда первый раз его видят, – сказал Георгич, когда я выдохнул. – Что это значит? Это значит, что все люди – хорошие, если радуются такой красоте. Некоторые даже в голос смеются. Особенно молодежь. А детям как нравится!
Мне тоже хотелось смеяться, улыбался и Георгич, глядя на мою счастливую физиономию. Я смотрел на кипящую, бушующую воду, на желто-голубую пену, на переливающуюся радугой водяную пыль и не мог сказать ни слова.
– Что, уносит вода печаль? – серьезно спросил Георгич. Я молча кивнул. – А ту, что не унесет, огонь сожжет. Я пойду костер разведу.
Он ушел, я остался смотреть. В голове не было никаких мыслей – за долгий день она уже не вмещала столько неподвижных скал и мчащейся воды, столько окружающего пространства с его покоем и движением, с его звуками и цветами, глубинами и высотами, комарами и ягодами, синим небом за кронами сосен и сладким дымом костра. И скоро я устал. Наверное, ощущение красоты долго не удержать. Не знаю. Я оторвал рассеянный взгляд от шумных порогов и пошел к костру.
– Давай чай пить, – пригласил Георгич. – Вот термос, вот сушки. Ты, я вижу, тоже по-спартански.
– У меня тут кофе и галеты. А из еды – вот… – Я достал из рюкзака жестяную банку перловки с мясом.
– Смотри-ка, и у меня тоже. – Он слегка удивился. – Наверное, в деревне покупал?
– Ага. Мне на день хватает, таскать лишнее не люблю.
– Правильно. И мне не нравится с помидорами да яйцами в лесу возиться, тем более, как некоторые, курицу руками рвать. Я тоже налегке. Нож, спички, ну и ложка, чтобы времени не терять. Давай свою банку, я открою. Ты ножичек не царапай, он у тебя, смотрю, не простой. – Георгич достал из ременного чехольчика блестящий универсальный нож с набором всевозможных лезвий и ловко открыл обе банки.
– Можно посмотреть? – спросил я.
Он протянул мне нож вместе с банкой.
– Фирменный. Вещь! – похвалил я, превратил его в пассатижи, свернул открытую крышку банки в трубочку и просунул в нее прутик. Потом, взявшись за ручку-прутик, поставил банку на угли костра, а нож вернул Георгичу.
– Солдатская смекалка! – улыбнулся он. – Давай-ка свой ножик, я его направлю.
Я протянул ему нож, он рассмотрел его, достал откуда-то изящный тоненький оселок на пластиковой ручке и стал легкими движениями водить им по лезвию.
– Удобный! – сделал вывод Георгич. – И сталь очень хорошая.
– От деда достался. Он мастер был.
– На, держи. Бриться можно. – Георгич вернул мне нож и показал оселок: – Алмазное напыление, любую сталь берет.
Наши разговоры и манипуляции напомнили мне похвальбу двух мальчишек, солидно демонстрирующих друг другу свои сокровища. Отдых и костер располагали к общению.
– Значит, охотник? – пытливо спросил Георгич, прихлебывая чай из термосной крышки.
– Так, любитель. Можно сказать, дилетант. Раньше, бывало, с друзьями на зайцев да на уток ездил, а сейчас ни времени, ни особого желания.
– Что так?
– Не знаю, вроде как жалко их становится.
Я не стал рассказывать профессионалу, как пару лет назад, разделывая после удачного загона лосиху, я вытащил у нее изнутри маленький, белый, словно игрушечный, эмбрион с уже сформировавшимися копытцами на тонких ножках и незрячими глазами. Мало радости, что стрелял не я.
– Ну, значит, ты, извини меня, натуралист, а не охотник.
– Наверное.
– У нас тут на зайцев не охотятся, рельеф не тот, да и на уток одни только городские. Мы все больше на лосишек да на мишек. Вот был у меня не так давно случай, могу рассказать, пока перекусываем.
Я пожал плечами, а потом кивнул, не желая обидеть рассказчика.
– Так вот, уже поздней осенью дело было, – начал Георгич, – снежок только выпал. Я решил с собачками прогуляться, налегке. Карабин только и взял. Ни чаю, ни каши, да и оделся-то легко, на свитер – солдатский камуфляж, сапоги и спортивная шапочка, знаешь, вязаная такая. Целый день бродил, пора, думаю, и домой уже собираться. Тут собаки залаяли, и, главное, где-то недалеко. Пойду погляжу. Вижу, след свежий, прямо горячий. Я за собаками по нему. В азарте времени не замечаю. Смотрю, держат мои красавчики, Бой и Лапка, корову. Я в таких случаях бью ей по передней ноге, чтобы она хромала, не могла уйти далеко, и гоню потом к дороге. Палками в нее кидаюсь. Ну, чтоб на дороге, значит, добить, разделать и затем легче вывозить. А тут уже смеркается, я прицелился и мазанул, ногу ей не сломал, а только поцарапал. Она, видно, от боли на меня и поперла. Тут уж деваться некуда, я ей четыре раза в грудь – бум, бум, бум, бум! Она легла, я подождал, вижу, готова. Подошел, горло перерезал, кровь спустил и думаю: «Ну и дурак же я!» Кругом чепурыжник, снег метет, и почти стемнело. Домой в темноте дорогу не найти. Ну что, придется костер разводить, ночевать. Ладно, думаю, не впервой. А снежок-то валит, и ветер поднимается. Я уже и подзамерзать начинаю. Быстрее надо! А у меня, грамотея, спички и чиркаш от сырости убраны в стеклянный пузырек из-под валидола. Я пока замерзшими руками его открывал – просыпал, а чиркаш-то выронил в снег. И найти не могу в темноте. Обо что я только эти спички оставшиеся не сушил и не чиркал. Об волосы сушу – они сальные под шапкой, не сохнут спички, суки, о приклад чиркаю – не загораются. Меня уже трясет, пальцы не слушаются, ну, думаю, если не разожгу огонь – всё. Край! Темнота, только снег белый еле видно. Собачки мои уже колечками свернулись, их замело, и не видать. Да что с них толку? В летнем камуфляже с ними на снег не ляжешь, один черт – замерзнешь. Я корове брюхо чуток вспорол, руки туда запихал, внутренности горячие. Кое-как пальцы отогрел, снегом оттер от крови, решил по-другому огонь развести: патрон раскурочить, порох высыпать, а гильзу в ствол зарядить и капсюлем в порох выстрелить, авось вспыхнет. Голова уже не соображает, патрон разобрать не могу, зубы чуть об пулю не сломал. Потом все же додумался, вставил ее в ствол сверху, в дульный срез, расшатал патрон и пулю вынул. Порох на бумажку высыпал, пенек от снега очистил, бумажку осторожно положил, более-менее сухого моху надергал. Ну, думаю, с Богом! На крючок нажимаю – пшик, только капсюлем пробитым завоняло. Даже искры не видел. Стало мне тут совсем холодно, обидно и спать захотелось с горя. Знаю, что, если усну, уже не проснусь, а мне все равно. Пальцами замерзшими в снегу ковыряюсь от нечего делать. И чувствую, вот он, чиркаш! У меня! Я прям ожил, от радости проснулся. Есть все-таки Бог на свете! Правда, он сырой…
– Кто? – опешил я.
– Да чиркаш этот!
– А-а…
– Уж я его и бумажкой тер, и дышал на него, вроде просушил. Давай растопку искать. Хорошо, рядом вересковый корень из-под снега торчал. Я его из последних сил расшатал, из болота вывернул, устал спсиху, даже немного согрелся. Настрогал ножом смолистой растопки, чирк спичкой – есть! Потихоньку разгорелось. Я этот пень смолистый целиком в огонь. Пенек-то небольшой, надолго, вижу, не хватит. Ну да ничего! Что-нибудь придумаю, главное – горит. Вижу, собачки дым учуяли, зашевелились, заскулили, из-под снега вылезли. Мне еще веселее стало. Я руку в брюхо корове сунул, кишок им вымотал, себе мяса с ребер нарезал, давай на шомполе шашлык жарить. Никогда такого вкусного шашлыка не ел. Горячий, сырой, несоленый! Но это еще не все. Отогрелся я чуток, но соображаю, что с таким костром до утра не дотянуть, а дров поблизости нету, одни кусты. Ветер аж до костей моет. Взял я тогда нож и снял у коровы с живота шкуру, большой такой кусок, сколько смог. Дырки для рук прорезал, обмотался шкурой, ремнем от карабина на груди связал. Вроде ветер держит, теплее стало. Почапал на ощупь за дровами. Темно, все снегом засыпано, почти ничего сухого не нашел. Сунул последние дрова в огонь, а сам думаю: «В крайнем случае, брюхо ей до конца вспорю, кишки и ливер вытащу, а сам внутрь ей залезу, насколько смогу. Полежу, погреюсь, собак рядом положу». Вот до чего дошло! Тут вижу, над лесом ракетница взлетает. Слава тебе, Господи! Значит, ищут! Хорошо, у меня трассирующие патроны были. Я давай в небо стрелять. Насилу меня пограничники знакомые нашли. На снегоходе, с фарами, с фонариками. Жене моей спасибо, это она тревогу подняла, как чувствовала, что со мной беда. Объяснила ребятам, куда я пошел. Они, когда меня увидели, думали – йети, снежный человек. Рожа черная от костра, сам весь в крови, шкурой обмотанный. Говорить от холода не могу… Оказалось, от дороги я всего за три километра ушел, а от дома – за четырнадцать. С тех пор у меня спички и сухое горючее во всех карманах.
