– А я боялась, что ты у Дины Львовны.
Она впервые в разговоре с Шурой назвала его маму по имени. Шура насторожился. Марина сказала, что у нее мало времени, а с разговором тянуть нельзя. Выяснилось, что у Анатолия Палыча возникли проблемы с разводом. Жена оказалась страшной сукой, требует оставить ей квартиру, но ничего он, конечно, ей не оставит, вернее, только то, что ей причитается по закону. Он предложил купить ей и дочке небольшую площадь, но она уперлась рогом и идет на принцип. Тем более дочка не его, а от первого брака. Есть еще один момент, который усложняет дело. Бизнес там как-то хитро записан на жену, и теперь она этим шантажирует. Он, конечно, все решит, но на это потребуется время. Шура взбрыкнул:
– Он же такой богатый. Пусть купит себе квартиру…
Марина глянула презрительно:
– Ты чужие деньги не считай. Он сам разберется, что ему покупать и когда. Короче, вопрос такой. Нам надо где-то жить, и я подумала, что ты не будешь усложнять Гришкину жизнь и дашь нам пока пожить тут. Как только мы переедем, квартира твоя.
Шура помнил, что самое стыдное было говорить об этом маме, но та промолчала, и стало еще тяжелее. Иногда его подмывало позвонить Марине и сказать, что он передумал, что квартира его и он в ней будет жить. А потом посмотреть, как она будет унижаться. Но он так и не решился. Анатолий Палыч купил квартиру только три года назад, когда Шура давно уже был здесь. Старую квартиру решили сдавать и деньги пустить на Гришкину учебу. Шура не возражал.
В зале тель-авивского Гейхал-а-Тарбута не было свободных мест. Это был один из самых крупных концертных залов, и Шура даже не представлял, что бывшие соотечественники так активно посещают культурные мероприятия. Хотя израильтяне тоже встречались, но были явно в меньшинстве. На концерт уговорила пойти мама. Две ее местные подруги, Рая и Муся, идти категорически отказались. Они не привыкли выбрасывать деньги, когда жизнь и без того непростая. Елизавета Матвеевна жила в Израиле давно, и очень скоро выяснилось, что у нее уже другие заботы и интересы. Мамины проблемы ей были непонятны, а маме та казалась опростившейся. Шура догадывался, что и с другими двумя подругами ей ненамного легче.
Он редко выбирался на пляж. Днем жарко, а рано встать не получалось. А тут как-то удалось встать в восемь. По дороге купил арбуз, было лень возвращаться, и он потащил его с собой. Он сразу увидел маму в компании нескольких пенсионерок. Они плавали недалеко от берега, все в похожих белых панамках, о чем-то оживленно беседовали и выглядели довольными. Но у Шуры сжалось сердце. Сидел на берегу, ждал. Мама вышла из воды, увидела его, обрадовалась. Муся спросила:
– Шура, вы где арбуз брали?
– А тут, прямо у набережной.
– И почем кило?
Шура растерялся:
– Я не помню…
Муся выразительно посмотрела на маму, мама отвернулась.
– Шура, вы ж молодой. Вам что, до базара дойти трудно? Я уж не говорю, что там дешевле. Но арбузы совсем другие. Во! – Она расставила руки и округлила ладони. – Маешь вещь!
Мама перехватила Шурин взгляд и слегка улыбнулась. Вообще, она переносила эмиграцию гораздо легче, чем он ожидал. Иной раз ему было больно смотреть, как она вынуждена общаться с совершенно чуждыми ей людьми, но она принимала все как должное и не жаловалась. Это было неожиданно, так как Шура знал ее нетерпимость. Правда, иногда она все-таки срывалась. Недавно зашла к нему без предупреждения. Он боялся ее визитов, надо было о чем-то говорить, а оба знали, что это невозможно. Правда, иногда она делала вид, что не понимает, и неуклюже скреблась в его естество, которое было давно и плотно закрыто для всех. Шура мучился, раздражался, становился агрессивным. Он бы хотел оттаять, но для этого надо было всего-навсего родиться заново и не проживать того, что он прожил. По-другому не получалось.
Мама сказала с порога:
– Как ты плохо живешь… Как бомж… Неужели надо было уезжать для этого?
Шура сдержался:
– Ты это уже говорила.
Мама поджала губы:
– Я понимаю, что говорю в пустоту.
Он не заметил, как перешел на крик:
– Ты хочешь, чтобы я вернулся в Москву?! Да?!
Мама испугалась:
– Я ничего не хочу. Это тебе решать. Я раньше на тебя не давила и сейчас не буду.
– Мама, мне и так трудно. А ты от меня постоянно чего-то хочешь.
– Ну, я же тебе хочу помочь…
– Не надо мне помогать, ты не можешь мне помочь! Просто не мешай!
Когда она попросила сходить с ней на концерт, он вначале отказался, а потом подумал, что через три дня приезжает Марина и неизвестно, чего ждать, а так он получит временную индульгенцию и будет свободнее в своих поступках. Мама сказала:
– Тебе самому полезно. Ты, наверное, никогда «Виртуозов» не слышал?
– Как-то не до того было.
– Вот именно. Скоро станешь пещерным человеком. А в программе, между прочим, Моцарт, Гайдн.
– Ну, раз Гайдн.
«Виртуозы Москвы» выступали с Израильским камерным оркестром. Это Шура вычитал во время перерыва. А в первом отделении все хотел спросить, что они слушают, но неудобно было нарушать тишину. Вначале он отвлекался, а потом вспомнилась дача, на которой он вырос. Он катится на велосипеде к шоссе встречать родителей. У него была тайна, и не было сил хранить ее: он может один доехать до шоссе. Папа еще не знает и будет его ругать, но Шура не боится. Он-то понимает, что папа обрадуется. Вот он проезжает старую березу, за ней поворот, тут главное – не упасть, и он не падает и едет дальше уже смелее. Только успеть! Только бы дорога не кончалась. В зале зааплодировали. Все вставали, и Шура тоже встал. Хлопали стоя. Ему хотелось так стоять и знать, что вокруг ничего нет: только этот зал и эта музыка. Когда вышел в фойе, достал программку. Это был Первый концерт Бетховена для фортепьяно с оркестром си мажор.
Курил без удовольствия, улица мгновенно вернула его на землю, и он даже пожалел, что вышел. Мог бы не покурить один раз, не умер бы. Из темноты его кто-то окликнул. Он завертел головой. Перед ним стоял мужчина во фраке. Он пригляделся и узнал в нем Сашку Витковского, бывшего одноклассника. Сашка наклонил голову:
– Не ожидал увидеть здесь столь высокого гостя!
– Ты тут играешь?
Сашка рассмеялся:
– А ты на музыкантов не смотришь?
Шура смутился:
– Я слушал…
– Не может быть!
Сашка играл на скрипке с четырех лет. У него находили незаурядные способности. Шура в этом не сомневался, хоть и был профаном в музыке. Сашка и человеком был особенным. Они были тезками, но об этом никто не помнил: Шурой тот не мог быть по определению. Они симпатизировали друг другу, но никогда не дружили. Что-то мешало. Когда повзрослели, много разговаривали на серьезные темы, и Шура внутренне восхищался безграничной эрудицией собеседника. Но в какой-то момент он терял нить повествования и страшно боялся сказать что-то не то и показаться смешным. Почему-то именно перед Сашкой хотелось выглядеть на все сто, и при этом угнетала невозможность дотянуться до его уровня. Говорил тот немного высокомерно, немного снисходительно, как человек, имеющий на это право. Он никогда не унижал словесно, но Шура не мог избавиться от ощущения, что тот знает ему цену, но благородно снисходит к низшему по разуму. Некоторые Сашкины взгляды Шура в душе не разделял, однако никогда бы не осмелился сказать об этом вслух. Например, тот не любил все современное. Просто не смотрел, не слушал, не читал. Без объяснений. «Это плохо». Слова эти косили наповал, и Шура в очередной раз убеждался в собственном несовершенстве.
