— Нет, старшего зовут Вильхельм. Но Клаус перерос его.
Дортее было мучительно думать об Аугустине Даббелстеене — уж слишком роковые последствия имел его побег из ее дома в конце зимы, однако чувство справедливости заставляло ее признать, что были причины, извинявшие учителя: какой молодой человек не потерял бы рассудок, узнай он такие новости о своей возлюбленной?.. Нельзя было взваливать всю вину только на одного Даббелстеена, однако, несмотря ни на что, мысли об учителе причиняли Дортее горькую боль. И тем не менее она сочла себя обязанной сказать его матери несколько сочувственных слов:
— Как раз они и были учениками вашего сына, мадам Даббелстеен. Он был превосходный учитель во всех отношениях, мы с мужем весьма ценили его способности. Вам что-нибудь известно о нем? Где он сейчас?
Мадам Даббелстеен вздохнула и покачала головой — вокруг ее смуглого лица всколыхнулись белые оборки.
Нельзя сказать, чтобы Дортея сильно обрадовалась, когда мадам Даббелстеен сообщила ей, что ночью они будут спать вместе. Но ей некогда было думать об этом — они с мадам Даббелстеен последними покинули поварню.
Была уже глубокая ночь. Погода по-прежнему стояла ясная и тихая, бледные синеватые облака, словно ягнята, бежали по высокому небу, золотистая кайма по их краям показывала, за какими из них скрывается луна. В этой светлой июньской ночи, уже близившейся к утру, отчетливо слышался шум бегущей вокруг усадьбы и в долине воды, в загонах раздавался глухой стук копыт, и громко шелестела листва, когда какая-нибудь из пущенных туда лошадей продиралась сквозь заросли ольхи. Гости, приехавшие на свадьбу, уже давно спали, но среди дворовых построек все еще сновали люди, и в конюшне, в каморке, где висела сбруя, еще горел огонь.
Помещение, отведенное для сна Дортее и капелланше, находилось в амбаре, где хранились припасы. Свет маленького фонаря, который мадам Даббелстеен поставила на стол у окна, осветил двух женщин, крепко спавших на одной из двух стоявших тут кроватей, — одна из них была сноха невесты, другую, пожилую, Дортея не знала. Возле чугунной печурки стояла раскладная кровать — из-под меховых одеял виднелись три светлые детские головки.
— Как жаль, что мадам Элисабет не поладила с пастором, — заметила мадам Даббелстеен, заменяя нарядный дневной чепец на гладкий ночной. Из-за него ее худое лицо казалось еще более длинным и острым, теперь Дортея заметила, что нос у нее красный, это была какая-то странная, яркая краснота, точно капелланша когда-то его отморозила. Что было бы не удивительно — нос был большой и порядком выдавался вперед, и это отнюдь не красило ее бледное лицо с впалыми щеками. — Вы, разумеется, заметили, Дортея, что мадам Элисабет пребывает в дурном расположении духа, она так вспыльчива…
— Ну-у, maman уже немолода, и к тому же порядком устала. У нее столько хлопот…
— Боюсь, как бы не пошли кривотолки из-за того, что на свадебном обеде не будет никого из пасторской усадьбы. Хозяева Люнде ведь не совсем настоящие господа — Элисабет два раза была замужем за людьми невысокого звания! — Дортее показалось, что Алет Даббелстеен злорадно усмехнулась. — Пастора и пасторшу принято приглашать домой после венчания. Я понимаю, что Элисабет это не нравится… Другое дело, если бы наперед знать, что пастор в свадебной речи не станет… Словом, что он не начнет за столом обличать дурные обычаи крестьян. Но с пастором Струве ни в чем нельзя быть уверенным…
— Вот как? Неужели ваш новый пастор может позволить себе в гостях такую бестактность? — Дортея сняла платье и одну из нижних юбок, стоя в чулках, она надела ночную сорочку.
— А как же! Ведь пастор Струве — ярый приверженец идей Богемского братства, к тому же он голштинец. Вы и не представляете себе, как он разгневался, узнав, что Ингебьёрг живет в Люнде уже с весны — Ларе Гуллауг привез сюда ее приданое, и она приехала вместе с ним. Твоя мать сказала пастору, что раньше здесь был такой обычай. — Мадам Даббелстеен повернулась к Дортее и льстиво улыбнулась: — Простите, дорогая Дортея, но мне решительно невозможно заставить себя называть моего любимого ягненочка «мадам Теструп», разрешите мне называть вас просто Дортея и на «ты», как в прежние времена… Так вот, мадам Элисабет сказала пастору, что раньше у местных крестьян был такой обычай: если отец невесты, живущий в другом приходе, оплатил праздничный пир и привез к жениху приданое невесты, то после этого жених и его родичи берут на себя ответственность за девушку, а также все расходы по ее содержанию и по свадьбе. К тому же молодые обручены пастором, брак уже считается скрепленным, так повелось в этой стране с давних времен. Но пастор Струве разошелся и стал поносить крестьян за их безнравственность, да еще сказал твоей матушке, что ей, представительнице более высокого сословия, следовало бы возглавить борьбу против сего грешного обычая. Просто позор, сказал он, что она терпит столь возмутительную распущенность в своем доме, она, бывшая некогда супругой уважаемого духовного лица. Можешь не сомневаться, Дортея, твоя матушка воздала ему по заслугам! — Мадам Даббелстеен злорадно хохотнула: — Ах, как они только не честили друг друга! Наконец пастор пожелал узнать, почему они не устроили свадьбу тогда же, когда Ингебьёрг прибыла в Люнде со своим приданым. И Элисабет ответила ему, что Люнде не пасторская усадьба, куда люди приносят в дар ведерки молока или крынки сливок только ради того, чтобы поговорить с пастором. Мы — крестьяне, сказала она, и должны ждать, пока наши коровы не начнут давать молоко, а уж потом думать о праздничном пире. Господи, как же они бранили друг друга! Дай Бог, чтобы теперь пастор Струве не воспользовался своим положением и завтра в церкви не ославил Уле и Ингебьёрг в своей речи, там ведь он сам себе хозяин, и даже Элисабет не сможет ответить ему! — И мадам Даббелстеен захохотала так громко, что Дортея испугалась, как бы она не разбудила спавших в комнате женщин, и шикнула на нее.
Нет, Алет Даббелстеен трудно было назвать привлекательной женщиной, и все-таки!.. Несмотря ни на что, Дортея, к своему удивлению, растрогалась, услышав ласковое прозвище, какое у нее было в детстве, — надо же, нашлась хоть одна живая душа, которая помнила ее маленькой и называла своей «ласонькой» или «ягненочком». Она понимала, что мать в эти дни так занята, что ей не до дочери, и тем не менее все-таки была разочарована, хотя ничего другого и не ждала… Мадам Даббелстеен забралась на кровать и легла рядом с ней. От нее исходил неприятный, острый мышиный запах, характерный часто для стариков и несвежей одежды. Однако ей стало тепло на сердце, когда мадам Даббелстеен погладила ее по щеке и нежно пожелала своей милой Доретте покойной ночи. Никто не называл так Дортею с тех пор, как Бисгорд увез ее из дому, сам он звал ее Теей, когда был настроен на нежный лад. Так же звал Дортею и Теструп, слышавший, что ее так звали и пробст и Кристенсе.
Мадам Даббелстеен сложила руки и начала читать молитву, такую длинную, что Дортея заснула под ее бормотание…
Своих сыновей Дортея увидела только на другое утро, когда вместе с женщинами, помогавшими по хозяйству, вышла посмотреть, как поезд жениха и невесты отправится в церковь, — до тех пор у нее не было времени даже поинтересоваться, где их устроили на ночь. Теперь она увидела их верхом среди шаферов жениха, которые, подобно почетной гвардии, должны были ехать во главе праздничного поезда.
