Как ни странно, Лаис все чаще вспоминала о нем — и все более странным и непостижимым казалась ей та странная ночь, проведенная в его объятиях, когда она заменила собой его мраморную возлюбленную.
Иногда, проводив кого-то из своих новых любовников (Лаис никогда и никого из них не оставляла до утра) и засыпая, утомленная, а порою измученная их страстью, но не пресыщенная, она видела во сне то Артемидора, то мраморную статую мужчины из подземной пещеры и в этих снах не отдавала себе отчета, то ли она — мраморная статуя, которой владеет Артемидор, то ли она — Лаис, которой владеет мраморное изваяние…
Подобные сны приходили слишком часто, и это очень огорчало Лаис. Меньше всего она хотела бы полюбить человека, который не испытывал к ней ничего, кроме ненависти и презрения… Именно поэтому она так часто и охотно откликалась на ласки своих новых друзей, являя собою образец пылкости, однако постепенно с ужасом осознала пугающую истину: чтобы достигнуть пика наслаждения, ей нужно представить лицо Артемидора, его глаза, губы, его тело, а уж если удавалось почти беззвучно — распаленный любовник вряд ли мог расслышать это за шумом собственного загнанного дыхания! — произнести его имя, шквал чувственного восторга накрывал ее почти до потери сознания — к восторгу ее любовника, который, конечно, приписывал ее блаженство только своим умениям.
…Перезвон кимвал в руках Солы участился, но проворные пальцы Лаис все же успевали вставлять между их звоном вкрадчивое щелканье кротал. Она знала, что чередование этих двух звуков производит на мужчин необычайно возбуждающее действие.
И вот Сола перестала бить в кимвалы. Лаис по-прежнему стояла с поднятой рукой, все быстрей и быстрей щелкая пальцами, а полоса ткани, опоясывавшая ее и прикрывавшая нижнюю часть тела, упала.
Лаис осталась в коротеньком хитоне, едва прикрывающем бедра, и принялась пританцовывать, причем шаги ее, сначала легкие и почти невесомые, становились все более резкими и увесистыми, так что ягодицы ее под тончайшей тканью так и сотрясались, словно крепкая трехдневная простокваша, вызывая восторженные стоны у мужчин. При этом корпус ее и грудь оставались неподвижны.
Лаис приподнимала рубашку то справа, то слева, и дрожь то левой, то правой ее ягодицы была так тонко рассчитана и соблазнительна, что зрители наперебой завопили:
— Лаис Каллипигоя! Лаис Прекраснозадая!
Это был один из эпитетов Афродиты, и то, что Лаис оказалась его удостоена, говорил о многом!
Внезапно ноги и бедра Лаис словно окаменели, однако начали трепетать плечи, груди и руки. Чудилось, будто по ним пробегают волны сладострастной неги, и мужчины уже не кричали, не хлопали в ладоши, а жадно, почти мучительно стонали.
Лаис настолько изощренно владела своим телом, что этот самый простой танец распалил мужчин невероятно! Каждый желал ею обладать, однако никто не двигался с места: все ее поклонники знали, что Лаис сама сделает выбор.
Очень вовремя появился раб Неокла с увесистым мешком. Как Неокл и обещал, монеты были высыпаны в чашу с лепестками и, конечно, придавили их своей тяжестью. Теперь не могло возникнуть сомнений, кто будет тем счастливчиком, который проведет нынешнюю ночь с Калипигоей Лаис. Остальным пришлось уйти, терпя почти невозможные мучения и пытаясь хоть как-то усмирить свое возбуждение.
Все холостые мужчины мечтали сейчас оказаться женатыми, чтобы было в кого излить переполнявшее их чресла семя, а женатые спешили по домам ради этого же.
Что и говорить, жительницам Эфеса было за что благодарить Лаис Тринакрийскую!
Эфес, агораЛишь только Эфес избавился от персидского владычества, как улицам и вещам вернулись прежние названия. Никто больше не называл площадь — миданом, улицу — хеябуном, хлеб — наном, а агору — базаром! Эллины старательно выкорчевывали из речи персидские словечки, и если кто-то, благодаря, по привычке говорил: «Ташакор!» — то немедленно извинялся и клялся, придя домой, как следует промыть рот древесной золой.
— Женщины раньше должны были выходить из дому только с большой свитой, — рассказывала Сакис, повариха, которая досталась Лаис от Неокла вместе с рабом, домом и прочими благами жизни.
Лаис — со своей немногочисленной свитой, которую составляли Сакис, Сола и сопровождавший их раб по имени Эмен, неспешно шла на агору за припасами.
При персах пыточная площадь была беспорядочно уставлена палатками торговцев — теперь, как и следует, на ней вновь проложили «круги» с разными видами товаров: там — мясо, там — рыба, там — мука и хлебы, там — зелень и фрукты, там — керамика, там — ткани… Персы разрушили ограду, отделявшую агору от городских улиц, однако ныне ее срочно восстановили и даже начали прилаживать ворота.
День разгорался, и агора постепенно заполнялась покупателями и досужей толпой.
Лаис отправила раба и Сакис за овощами и рыбой, а сама подошла к прилавкам с благовониями. Вот чего в Эфесе было в изобилии, так это волшебных ароматов! От персов остались баснословные запасы этого душистого богатства. Около каждого продавца стояли ликифы — большие сосуды, наполненные маслами, смолами и порошками, — а также лежали крошечные глиняные фиали, в которые тщательно, по каплям, отмеряли одуряюще пахнущее сладкое розовое и горьковатое лимонное масло, кипарисное и пальмовое, взвешивали стиракс и мирру, нард и сандал, тщательно мерили полущепотками киннамон и ладан.
Лаис, которая, как и все эллины — неважно, мужчины или женщины, — с ума сходила от благовоний, никак не могла оторваться от этих прилавков, и корзинка Солы пополнялась все новыми и новыми фиали. Голова юной гетеры сладостно кружилась, а продавцы приглашали ее все к новым и новым ликифам.
— Знаете ли вы, госпожа, что масло разных роз благоухает по-разному? — завел разговор один из торговцев, скрюченный и лысый смуглый старик в черном, очень похожий на сарацина. — Роза субх, утренняя, несет следы ночной прохлады, оттого аромат ее легок и не кружит голову. Роза ходафез, прощание, самая душистая, и сильнее всего аромат ее чувствуется поздним вечером в темном саду, где пахнет не только цветами, но и тайной встречей влюбленных! Роза шекар, сахарная, пахнет сладко, словно мед, и даже еще слаще!
— Да ты истинный поэт! — улыбнулась Лаис.
— Как можно не быть поэтом, вдыхая аромат розы и глядя на розу в образе женщины? — воздел руки к небу старик.
Лаис склонилась к широкогорлому сосуду, млея от волшебного сладкого запаха, как вдруг увидела пчелку, которая висела над прозрачной, совсем даже не розовой, а бледно-желтой, даже немножко зеленоватой поверхностью, — висела, еле трепеща крылышками, словно в опьянении, словно позабыв, куда она летела и зачем.
Сейчас пчелка упадет в масло и, немедленно задохнувшись от его тяжко-сладкого аромата, увязнет в нем, даже не понимая, что тонет и гибнет…
Вот точно так же и сама Лаис погрузилась в душистое благополучие своей новой жизни! Да что с ней творится?!
