Господин Глик сказал:
— Госпожа Гонен, вам, наверняка, трудно. Дни весьма напряженные. Зима холодная. А вы сидите тут одна …
Тем временем господин Кадишман обследовал своими большими мясистыми пальцами стакан с чаем, стоящий у изголовья моей постели.
— Холодный, — заметил господин Кадишман с сожалением, — абсолютно холодный. Не позволите ли вы, госпожа Гонен, оккупировать вашу кухню — оккупировать, разумеется, в кавычках — и приготовить вам новый чай?
— Напротив, — сказала я, — мне можно вставать с потели. Я немедленно надену халат и угощу вас кофе и какао.
— Сохрани вас Бог, госпожа Гонен, сохрани вас Бог! — перепугался господин Глик, заморгал глазами, ловно я вдруг открыла ему нечто такое, о чем следовало бы скромно умолчать. Судорожный нервный тик тронул то губы. Словно зайчишка, которого бьет дрожь, едва заслышит он чужой голос.
Господин Кадишман проявил заинтересованность: — Что же пишет наш друг с театра военных действий?
— Ни одного письма пока еще не было, — ответила я с улыбкой.
— Бои уже закончились, — продолжал господин Кадишман с выражением игривой веселости на лице. — Бои уже закончились, и в пустыне Хорев больше нет наших ненавистников.
— Будьте добры, господин Кадишман, включите большой свет, — попросила я, — там, слева от вас. Зачем всем нам сидеть в темноте?
Господин Глик схватил свою нижнюю губу болышим и указательным пальцами. Глаза его словно проследили весь путь электрического тока — от выключателя на стене до лампочки под потолком. Может быть, он ощутил свою бесполезность, поскольку спросил меня:
— Не смогу ли я быть чем-нибудь полезным госпожа Гонен?
— Спасибо, господин Глик, вы очень любезны, но в помощи нет необходимости.
Неожиданно для себя я вдруг добавила:
— Наверно, и вам тяжело, господин Глик, без супруги, вот так… в одиночестве?
Господин Кадишман на миг задержался у выключателя, словно засомневался в возможности благополучного исхода своих действий, и ему трудно поверить в собственный успех. Но тотчас он вернулся и уселся на свое место. Сидя, господин Кадишман походил на одно из тех первобытных созданий, у которых было огромное неповоротливое тело, но весьма маленькая голова. Я вдруг замечаю монголоидное в лице господина Кадишмана. Широкие, приплюснутые скулы. Лицо, которому присущи и грубые черты, и, напротив, удивительно тонкие линии Татарская голова. Коварный следователь, допрашивавший Михаила Строгова. Я улыбнулась ему.
— Госпожа Гонен, — начал господин Кадишман, тяжело ворочаясь на своем месте, — госпожа Гонен, в эти великие дни я много размышляю над тем, что, хотя ученики Владимира Жаботинского были оттеснены с ключевых: позиций, но сегодня его учение празднует великую победу.
Он говорил, словно испытывая огромное внутреннее облегчение. Мне понравились его слова: «Времена трудные, но в конце трудных времен ждет награда». Так я перевела для себя его слова с татарского на свой, привычный мне язык. Не стоило огорчать его длительной паузой. Я сказала:
— Будущее покажет.
— Несомненно, нынешние дни уже говорят о многом, ясные и четкие вещи говорят нам эти дни, — восторгался господин Кадишман, и странное его лицо выражало ликование.
Тем временем господину Глику удалось сформулировать запоздалый ответ на мой вопрос, который уже перестал занимать меня:
— Моя госпожа, моя несчастная Доба, они лечат ее электрическим током. Шоком. Они говорят, что есть надежда. Нельзя впадать в отчаяние. Говорят, что с Божьей помощью …
Его большие руки тискали, месили и без того мятую шляпу. Редкие усы подрагивали, похожие на маленького зверька. В голосе слышалась тревога, мольба о снисхождении, которого он недостоин: ведь отчаяние — жуткий грех.
Я сказала:
— Все будет хорошо.
Господин Глик:
— Дай-то Бог. Амен. Вот ведь несчастье, упаси Боже. И за что?
Господин Кадишман:
— Государство Израиль отныне изменит свой облик. На сей раз топор, как говорил наш великий Бялик, наконец-то в наших руках. Пришла очередь остальному миру жалобно выть и вопрошать, есть ли справедливость и когда она явится на свет Божий. Отныне Израиль — не «рассеянное овечье стадо», и не «овца среди семидесяти волков», и не «скот, гонимый на убой». С этим покончено. С волками жить — по-волчьи выть. Все случилось так, как предвидел Владимир Жаботинский в своем пророческом романе «Самсон Назорей». Доводилось ли госпоже Гонен читать этот роман в превосходном переводе с русского? Весьма, весьма достойная книга, госпожа Гонен. Ее стоит прочитать именно теперь, когда наша армия преследует войско фараона, с трудом уносящее ноги, и море не расступается перед нечестивцами египетскими…
— Но почему же вы сидите, не сняв пальто? Я встану, включу печку, приготовлю чай. Будьте добры, снимите, пожалуйста, ваши пальто.
Словно человек, получивший выговор, господин Глик поспешно вскочил со своего места:
— Нет, нет, госпожа Гонен, нет никакой необходимости. Боже упаси! Ведь мы… Просто мы исполнили заповедь «посещение больных». Мы вскоре покинем вас. Не необходимости. Не вставайте. Да и печку включать не стоит.
Господин Кадишман:
— Ну что ж, и мне придется с вами расстаться. Направляясь на заседание комитета, я зашел сюда, чтобы выяснить, не могу ли я чем-нибудь помочь госпоже?
— Помочь, господин Кадишман?
— Может, вам что-нибудь необходимо сделать? Уладить то или иное дело в какой-то канцелярии?.. Или…
— Я благодарна вам, господин Кадишман, за добрые намерения. Вы — истинный джентльмен, каких теперь все меньше да меньше.
Его лицо динозавра засветилось. Он пообещал:
— Я вновь навещу вас завтра или послезавтра, чтобы узнать, что пишет с фронта наш друг.
— Милости просим, господин Кадишман, — ответила я, словно поддразнивая его. — Мой Михаэль изумительно умеет выбирать друзей.
Господин Кадишман подчеркнул, энергично кивая головой:
— Госпожа соизволила пригласить меня. Обязательно, обязательно приду с визитом.
Господин Глик произнес:
— Желаю госпоже полнейшего и скорого выздоровления. И, быть может, я смогу быть полезен. Сходить в бакалейную лавку либо с иными поручениями … Есть ли в этом необходимость, госпожа моя?
— Как это любезно с вашей стороны, добрый господин Глик, — сказала я.
А он сосредоточил испытующий взгляд на своей мятой шляпе. Наступило молчание. Два пожилых джентльмена стояли теперь у порога, на максимальном расстоянии от моей постели. Господин Глик обнаружил и уничтожил белую ниточку на пальто господина Кадишмана. За окном пронесся ветер и стих. Из кухни донеслось урчание холодильника, словно у мотора проявились вдруг неожиданные силы. Вновь меня охватило ясное спокойное чувство, что вскоре я буду мертва. Какая холодная мысль… Женщины уравновешенные отнюдь не безразличны к собственной смерти. Я и смерть безразличны по отношению друг к другу. Мы близки и чужды. Дальние родственники. Я чувствовала, что должна произнести что-нибудь. И немедленно. Да и нельзя мне расстаться друзьями и позволить им уйти. Быть может, сегодня ночью, наконец-то, выпадут первые дожди. Безусловно, я совсем не старая женщина. Я умею быть красивой. Я должна немедленно встать. Надеть халат. Я обязана приготовить кофе и какао, подать печенье, принять участие в споре, быть интересной. Быть интересной: ведь и я — человек образованный, имею собственные взгляды и мнения. Но что-то сжало мне горло. Я сказала:
