Читая письмо, Люси представила, как Марко сфотографируют однажды летом в студии, как во время сессии все будут друг друга раздражать и как где-то за тысячу миль какая-то девочка влюбится в юного Марко с его задумчивым, отрешенным взглядом. Люси уже почти решила отправить ему почтой ту самую пятифунтовую банкноту, но заколебалась. Она подумала, что он давно забыл о том дурацком пустяковом пари, заключенном, как ей казалось теперь, не в прошлом году, а много лет назад. Но она продолжала носить банкноту в сумочке и после, выжидая подходящего момента, хотя в глубине души и знала, что упустила этот момент уже не раз. Кроме того, твердила она про себя, он теперь на пути к славе и вовсе не нуждается, чтобы ему навязывались старые друзья.
А Марко после своего громкого успеха все ждал письма с пятифунтовой банкнотой, которое так и не пришло. Спустя месяцы он предположил, что Люси не читает прессу, но, сколько бы ему ни твердили, что ему обеспечен наивысший успех, он верил, что подлинная слава придет к нему, лишь когда он получит письмо с пятифунтовой банкнотой.
Обычно Люси посвящала утро работе, но, поскольку в тот день разъяснилось после дождей, поливавших на предыдущей неделе всю Европу, ей захотелось посидеть с газетой и насладиться редким солнечным деньком на исходе зимы.
Поначалу вся городская обстановка — кафе, бульвары и мосты, даже кружившиеся в воздухе листья, даже река подавляла Люси, но в последнее время она приободрилась. Теперь она листала газетные страницы, оглядывала магазины на противоположной стороне улицы и подмечала вполглаза, как набухли почки у платанов. Купаясь в солнечных лучах, она на миг закрывала глаза, чтобы представить себе, как будут выглядеть эти площадь и кафе весной и летом, которые уже не за горами.
Но когда Люси вновь заглянула в газету и перелистнула страницу, там оказался Фортуни. Да, ошибки быть не могло. Это был синьор Паоло Фортуни, Маэстро, лицо искусно погружено в полутень, волосы зачесаны назад, в глазах самоуверенный блеск.
И вдруг Люси снова стало тринадцать. Этой фотографии (ныне хранившейся дома, в ее старой комнате, вместе со старыми рабочими тетрадями и учебниками) хватило, чтобы Люси, словно течением, которому она была бессильна противиться, отнесло обратно в детство. Она опять сделалась девочкой, которая каждую ночь играла на виолончели, чтобы ничего не чувствовать. Те долгие месяцы лета, те теплые одинокие вечера, когда мысль о мире Фортуни впервые овладела ею, теперь вернулись; это была часть ее «я», отложенная со временем в сторону, но не потерянная навсегда. Оно возродилось и набрало силы — желание иметь это все и в то же время быть свободной от этого всего, ностальгия, чувства, пережитые в прежних мечтах, а теперь снова дающие о себе знать… Люси закрыла глаза, и первая тень уходящего дня наискосок пересекла залитую солнцем площадь.
Некролог был большей частью посвящен музыкальным достижениям венецианского виолончелиста, который сохранил популярность у местной публики, однако был забыт слушателями и критиками в других странах Европы. В некрологе лишь кратко излагались обстоятельства его смерти: Фортуни на прошлой неделе утонул — вероятно, оступился; дело происходило ненастной ночью, лил проливной дождь, вызвавший наводнение, быть может, маэстро сбился с пути.
Люси оторвалась от газеты и ошеломленно уставилась невидящими глазами на поток машин по ту сторону моста. Заблудился? Утонул? Странно. Это был не ее Фортуни. Разношерстная смесь ночей и дней в Венеции, круговерть воспоминаний взметнулись в ней как уличный мусор и листья, поднятые внезапным порывом ветра, ищущие, где бы осесть.
Дом Фортуни, эти арабские арки, колонны, простой, лишенный каких бы то ни было украшений балкон piano nobile (она всегда будет помнить его залитым молочно-серым лунным светом) — все это умрет вместе с Фортуни. Уже умерло. Ни звука шагов по мраморным плитам, ни музыки, ни древнего языка, восставшего из позабытого уголка истории, чтобы поведать об океанах, пространствах и годах. А во дворе, наверное, ранний весенний ветерок всколыхнет новую поросль жасмина и потревожит в своем неостановимом полете старую вьющуюся глицинию. Но никаких более признаков жизни, ибо сад, как и дом, будет заброшен. Признаки запустения — сорняки, буйно распускающиеся в висячих корзинах и в путанице лоз, — вскоре будут бросаться в глаза.
А внутри всю обстановку гостиной, кушетку, рояль, табурет и кресло Фортуни теперь завесят белыми простынями. И точно так же — его кабинет, библиотеку, столовую — и спальню. Все-все комнаты в доме. А на стенах останутся только те картины, что не представляют денежной ценности: беспечные персонажи в одеждах по послевоенной моде и безупречная копия «Рождения Венеры». Комнаты, в которых нечем дышать, спертый воздух мертвого дома — дома, из которого улетучилась душа, дома, где кончилась история рода.
Когда Люси стряхнула с себя груз мыслей и посмотрела в окно, небо было затянуто облаками; зимняя стужа пронизала ее до костей. Она встала, сложив газету и взяв ее под мышку, и поспешно направилась к себе в студию.
Деревянный бок виолончели, твердый и пожелтевший от старости («Уильям Хиллз и К°, 1893»), поблескивал в углу. Люси не играла на ней ни сегодня, ни вчера, ни позавчера. По сути, целую неделю с тех пор, как прочитала о смерти Фортуни. Она даже не бралась за инструмент, даже не пыталась. Сейчас она сидела в углу холодной студии, прислушиваясь к ругани супружеской пары наверху, смутно замечая форму и цвет инструмента, позволяя сознанию медленно перемещаться между прошлым и будущим. То в ее слух проникал шум уличного движения, то руку обхватывали пальцы Фортуни и его голос говорил: «Большой палец соскальзывает, вот так. Американцы называют это фокус-покус. Проще простого, да?» И он улыбался. Ее Фортуни.
С удивительной живостью Люси вспомнила тот день, час и минуту, когда Маэстро произнес эти слова, когда продемонстрировал свою хитрость и первая из маленьких уловок Фортуни перешла в ее собственность. Вспомнила тот момент озарения, то чудо, ту поразившую ее простоту. Она поднялась со стула и мимоходом тронула пальцами настроечные ключи, непреднамеренно задев струны. Инструмент изверг из себя низкий, нестройный звук, похожий на отрыжку, и затих. Вдруг Люси осознала, что надо выйти из прострации, выбраться на вольный воздух, повернуться лицом к этому миру, а не вспоминать о другом. Она быстро схватила пальто, сбежала по лестнице и ступила за порог.
Узкие улочки за бульваром Сен-Мишель блестели от вечернего дождя. Кошачью вонь смыло, и мусор бежал к люкам по водосточным канавкам. Чистый воздух, от которого даже пощипывало в носу, отдавал дождем; его хотелось пить, настолько он был осязаемым и прохладным. Люси шла по улице, и рестораны обдавали ее теплыми запахами: чеснок, азиатские специи, греческий кебаб, сладкая ваниль; терпко тянуло вином и сигаретами «Голуаз» из баров для курящих. Люси упивалась окружением, столь отличным от ослепительных декораций Венеции, но, сколько бы она ни впитывала в себя парижский дух, сколько бы ни старалась слиться с толпой на улице, с посетителями кафе, с суетой вокруг, мысли ее возвращались к Фортуни — правда, на сей раз невозмутимо спокойно, с ясным пониманием.
