– Ступай! Экие вы, русские! Всему верите и никому не доверяете!
В Бильбао Бучневу сразу стало ясно, куда пойти: красочные афиши извещали, что сегодня, в заключение традиционной августовской недели коррид, знаменитый матадор Хоакино Дельгадо Гонсальо и его квадрилья продемонстрируют свое мастерство на арене Plaza de Toros, «… если не воспрепятствует погода, с разрешения властей и под их председательством».
Ровно в половине шестого Георгий, купив соломенную шляпу и подушечку, расположился на каменной скамье Sombra теневой стороны, а в шесть, минута в минуту, началось el paseillo, шествие участников, представляющих себя публике и мэру города – председателю корриды.
И тут Бучневу показалось, что выказывающий себя героем-любовником Хоакино Дельгадо сегодня, возможно, еще мало-мальский любовник (по крайней мере, судя по пылкости поклонов, отвешиваемых красоткам из первого ряда), но уж точно не герой. Слишком явственно через его ухватки проступало либо крайнее утомление, либо перегруженность вином…
…И понеслось…
Три положенные терции квадрильи матадора[33], следующего по популярности за Гонсальо; три терции квадрильи восходящей звездочки, юного неофита… но быки им попались не боевитые – и публика откровенно скучала. Зато когда на арену вылетел безупречно черный бык-пятилетка из ganderia[34]Fuente Ymero более полутонны весом (обо всем этом загодя оповестил обнесенный вкруг арены плакат), а вылетев, взревел и кинулся вслед за улепетнувшим помощником матадора, все ахнули: «Verdaderamente grandes toreros cumplen verdaderamente grande toro!!»[35]
Однако все пошло через пень-колоду: уже в первой терции Гонсальо показал себя искусником тавромахии лишь в умении разве что, не поворачиваясь к животному задницей, избегать малейшего с ним сближения… Публика свистела – негромко, но упорно…
А бык был на диво хорош: сломал пику одного из пикадоров, бандерильерам с большим трудом удалось воткнуть в черный сгусток ярости свои бандерильи, причем две из шести вскоре свалились на арену – позор для любой квадрильи, а по мнению басков, еще и свидетельство полной никчемности всех испанцев вообще… В третьей же, решающей терции Гонсальо работал с мулетой безобразно неловко – и тут свист, не теряя в упорстве, сильно прибавил в громкости.
Бучневу давно уже было жаль быков, еще жальче – лошадей, но теперь, глядя на потуги Хоакино Дельгадо и его споспешников, он почувствовал, что переполняется гневом, что суета разнаряженных слабаков, тщащихся доказать, будто их манерность значимее громадной природной силы, взывает к немедленному действию. Вдруг вспомнилось, как игрища с быком описывал Мережковский… Но здесь, на этой чертовой корриде, не было ни красоты, ни даже красивости – одна только ритуализованность мучительства и убийства. «Нет, Риночка, я так и не полюбил Мережковского! – мысленно прокричал он. – Я пожалевшего бабочку Лукашку из «Казаков» люблю!»
И выскочил на арену.
Почти не напрягшись, перекинул незадачливого Гонсальо через барьер, грозно рявкнул прочим персонажам квадрильи: «No te atrevas a interferir!»[36]– и остался один на один с быком.
А тот был так взбудоражен мелькающими яркими пятнами, что их благословенное исчезновение неожиданно взъярило его еще больше. Он уже ненавидел мир, ставший не мирным, ему уже требовался самый главный ВРАГ, и ОН, к счастью, появился.
Все стало ясно: налететь, поднять на рога, истоптать – и тогда свобода, тогда вернутся сытно зеленеющие дали, чудесная тишина, нарушаемая лишь нестрашным лаем собак да просящим мычанием сородичей, не исполненных той мощи, что исполнен он, и выпрашивающих у него место под солнцем. Да пожалуйста, его, места, много, на всех хватит… вот только осталось стереть это ПЯТНО, за которым мирный мир угадывается, но пока еще не виден.
Бросился на него с грозно опущенной головой, заранее презирая за то, что оно ускользнет… Но нет, встретило бросок, не сместившись ни на йоту! Больше того, ухватило за рога и стало гнуть голову с какой-то необоримой силой, но не отнимающей место под солнцем, – напротив, будто бы готовой поделиться той беспредельностью ареала, что дарована ей по праву…
… – Не буйствуй, дурак, сейчас домой пойдешь, – приговаривал Георгий, из предпоследнего запаса сил сдерживая яростный напор быка и все его попытки встряхнуть упрямой башкой. – Не одолеешь, ступай домой. До-мой!
…Вот и предпоследний запас исчерпан, однако и у быка его тоже уже нет… Что ж, стало быть, последний – на последний!
Ах, какой соперник ему наконец-то встретился! Не чета чванливым «чемпионам», мявшим его руки и плечи так остервенело, будто это способно отменить миг, когда их туши шмякнутся на ковер.
Ах, какая роскошная схватка, какая сшибка: Сила – на Силу, последний запас – на последний! «Только бы рога у тебя, дурака, не обломались… хорошо, что ухватил их у основания… ладони стерлись в кровь… ничего, потерплю, коли последний – на последний… а у меня, дубина ты рогатая, еще и ловкость есть – оп!»
Извернувшись непостижимо, подсек передние ноги быка, тот рухнул, и Георгий, вжав его голову в песок, сказал совсем уже непререкаемо:
– А теперь – домой! Домой!
И тут бычара уразумел, что незнакомые звуки «до-мой» зовут обратно в знакомый мирный мир, поднялся – и пошел рядом с убедившей его Силой. Выступая с достоинством – не как побежденный, а как всего лишь чуть-чуть недопобедивший. Совсем чуть-чуть – на такую малость, что отличить пораженье от победы невозможно.
Ворота загона распахнулись, и бык унесся, награжденный напоследок дружеским шлепком.
Стоя в гробовой тишине, прижав шляпы к сердцу, мужчины и женщины подняли белые платочки, повелевая, чтобы черного бойца, не сдавшегося, а всего только подчинившегося доброй Силе, никогда более не погнали на арену. Но и не погнали бы на убой, а использовали только для разведения – участи вполне благородной.
И оглядев море белых платков и платочков, Георгий Бучнев прокричал по-испански, еще чуть задыхаясь от несхлынувшего напряжения:
– Убедились, наконец, что можно побеждать, не убивая?! То-то! Я знал, что однажды мы своею правотою всех неправых…
Его носили на руках и подносили ему чаши с вином, самым лучшим… «Ресторатор или трактирщик, кто ты там есть, каналья?! Окажется, что не самое лучшее, – брюхо вспорем!» «Что вы, кабальерос, как можно жульничать в такой день?!»
