Ознакомительная версия. Доступно 27 страниц из 131
Феня спустилась с горки. На ней было старенькое платье и ветхий платок на плечах. Павел только по праздникам разрешал жене щегольство.
Молодая женщина еще издали улыбалась мужу. Ее белое лицо, худое и нежное, было покрыто желтоватыми пятнами беременности. По ее взгляду, робкой радостной улыбке было видно, что она очень влюблена в своего красивого лихого мужа и сама стесняется того, что не может скрыть этой любви на людях.
– Припоздала я, Паша, – сказала она и просияла еще больше. – Чай, притомились вы.
– Чего с тебя спрашивать: баба – баба и есть.
Феня стала оправдываться: она уже из дому вышла, да ее Варвара Мурзакова остановила, звала к ней капусту рубить.
Капрал очень дорожил знакомством жены с вдовой шкипера, которую запросто посещал сам адмирал. Кто его знает, на свете ни от чего зарекаться нельзя, может, когда при случае Варвара и замолвит словечко. Федор Федорович, как он ни прост, а к нему со всяким делом не сунешься.
– Ты смотри, – строго сказал Павел, – не очень со своим языком… Варвара Тимофеевна не твоего ума, попусту болтать не любит.
– Другой такой не то что здесь, а, почитай, нигде нет, – вдруг неожиданно добавил парусник, и на лице его появилось то выражение восторга и грусти, какое было при виде улетавших птиц.
– Что ж, Паша, я ведь ничего, только спасибо сказала. Варвара Тимофеевна и вас, Трофим Ильич, звать наказывала, – сказала Феня и стала развязывать крепко стянутый узелок. Она торопилась, ногти ее скользили по грубой, как лубок, холстине.
– Давай-ка я, – сказал парусник.
Пока мужчины обедали, Феня стояла около них и вздыхала. Ей было стыдно, что обед так плох. Плох не потому, что скудно было ее хозяйство, а потому, что Павел считал разорительным кормить помощника вкусной пищей. К тому же Трофим мог, если хотел, еще раз пообедать в казармах.
Парусник обычно не замечал, чем его кормили. Но сегодня, испытав равнодушие Павла к его рассказам о злосчастии простых людей, Трофим будто впервые почувствовал, как жидки заправленные овсянкой щи. «Хоть онучи полощи», – подумал он и, после нескольких глотков положив ложку, встал.
– Ты что? – спросил Павел.
– Благодарим покорно. Дотемна еще дверь доладить можно.
Больше он не начинал разговоров и молча работал, пока солнце не коснулось краем темного ветреного моря. Он видел, как уходила Феня, как долго горел на закате ее красный платок. Качались среди меловых подпалин засохшие травинки, и было очень горько, что люди всех и всегда норовят обойти.
Тень от строящегося дома уже взбиралась на камни. Только два молодых тополя, прямые, как стрелы, вырывались из нее к солнцу.
Капрал и парусник убирали инструмент в мешок, собираясь идти домой. Павел хозяйственно осматривал, не оставил ли где ненароком молотка или гвоздей его рассеянный помощник. Один раз Трофим забыл здесь пилу и топор, да благодаря Богу никакой лихой человек их не унес, а мог бы. Недавно у жены матроса Савенко унесли совсем новую свитку. Охочих на чужое добро много.
В то время как Павел думал о лихих людях, которые шлялись по земле, не желая утруждать себя работой, он вдруг увидел одного из них у самого своего дома. Это был известный в Севастополе шельмованный матрос Онищенко, недавно отбывший наказание на галерах и теперь бродивший по окрестному побережью. Одет он был в лохмотья, клочьями свисавшие с его плеч. Вырванные ноздри, открывавшие влажные красные дыры, скомканная борода и синее клеймо на лбу превратили его лицо в страшную маску.
– Чего тебе? – сурово спросил капрал, оглядывая с ног до головы неожиданного гостя.
– Как будет милость ваша! Хлебца кусочек! – прохрипел сиплым басом бродяга.
Он, видимо, сразу признал в Павле человека, привыкшего командовать, и потому старался придать своему голосу как можно более покорности.
– Откуда тебя принесло?
– Из Ак-Мечети иду, – тихо ответил Онищенко. – Устал и зазяб малость.
Он запустил пальцы в свалявшиеся волосы и почесал голову. В морщинах его лица осела белая пыль, ноги были босы, все тело покрыто пепельным налетом.
– То-то, из Ак-Мечети. А сюда зачем пришел?
Бродяга молчал. Он сам не знал, зачем он пришел в Севастополь.
Павел чуть усмехнулся, он-то уж наверно знал, зачем ходят по городам и селам эти отверженные люди, заклейменные рукой палача. И с суровостью человека, который твердо уверен, что никакие проступки никогда не омрачат его безупречной жизни, капрал сказал:
– Ты вот что. Иди-ка с богом подальше. Нечего тебе тут высматривать.
Бродяга испуганно посмотрел на него и зачем-то подтянул пояс. Он понимал, что люди не могут ему доверять, ибо закон уже не признавал клейменого за человека. Такого всякий мог ударить, избить, отнять все до нитки, и клейменый не имел права жаловаться.
Бродяга молча повернулся, чтобы уйти.
– Постой ты! – вдруг крикнул парусник. Губы его тряслись. Он надевал старую фуфайку и никак не мог попасть в рукав. – Не бойся, со мной пойдешь…
– Куда ты с ним, уж не в казармы ли? – спросил изумленный капрал.
Но парусник ничего ему не ответил. Он надел фуфайку нахлобучил шапку и тряхнул кудлатой головой бродяге:
– Айда, братец. И хлеб и место найдется.
– Да ты, Трофим, в разум возьми, али забыл, что по закону за клейменых бывает! – крикнул капрал.
Но парусник только мельком окинул Павла презрительным взглядом. Маленькие серые глаза его зажглись гневом.
– У меня свой закон на голодного человека.
И, тронув Онищенко за плечо, Трофим быстрее зашагал по осыпавшимся камням.
23
Повязав на голову ситцевый платок, Лиза вытирала пыль на конторке красного дерева. Только что вымытая чернильница стояла на подоконнике.
Непенин, высоко подняв очки, глядел на Лизу с отчаянным видом человека, дом которого разоряют у него на глазах.
– Постой, постой! – кричал он тонким, пронзительным голосом. – Куда ты перья кладешь? Они должны под рукой быть.
– Я их на прежнее место положу, только грязь вытру.
– Где грязь? Какая? Только химеры одни.
– Да вы поглядите!
Лиза показала испачканными в чернилах пальцами на конторку, в углах которой, словно пепел, плотно лежала пыль.
Непенин глядел, ясно видел пыль и не сознавался.
Уборка его комнаты всегда доставляла ему мучение. Он так привык к порядку, в котором стояли вещи и книги, что приходил в беспокойство и не мог работать, если замечал хоть малейшую перестановку.
Лиза сказала твердо и спокойно:
– Гиппократ всегда советовал ученикам своим не обращать внимания на крики больного, если даже врач долбит ему голову, ибо это делается для пользы страждущего.
Ознакомительная версия. Доступно 27 страниц из 131
