— Ну вот, Фортуна нам снова улыбается. Когда мы оба произносили брачный обет, она отвернулась от нас…
— Она никогда не отворачивается надолго; наш пример это еще раз доказал. Мы нашли друг друга, потому что так было предопределено.
— Не надо, Руфий. Иди спать и скажи остальным, что мне сегодня больше ничего не нужно.
Сенека поцеловал шею, губы и щеки Ливиллы.
— Представим, что мы в доме одни: юная пара, которая трепещет в ожидании своей первой ночи.
— Мне не надо ничего представлять. То, что было до этого, просто не в счет.
Сенека повел ее за руку в спальню, и Ливилла произнесла слова брачного обета: «Ubi tu Gaius, ibiego Gaia»[8].
13
Тяжелобольной император третий день лежал в постели. Рим замер — все говорили вполголоса, и даже торговцы на рынке подзывали покупателей жестами.
Временами приступы лихорадки отступали, тогда Калигула открывал глаза, оглядываясь вокруг. У его постели дежурили два врача, но они не могли сказать наверняка, как называется болезнь императора. Никаких признаков отравления не было, а поскольку Калигулу мучили сильные головные боли, недуг его назвали лихорадочным воспалением мозга. Ему делали холодные компрессы, давали жаропонижающие средства и иногда обезболивающие настойки для облегчения страданий.
Бывали моменты, когда взор Калигулы прояснялся, он узнавал окружающих и мог назвать их по имени, но потом лихорадочное состояние возвращалось, заставляя больного метаться в постели и выкрикивать бессвязные слова. Потом он в изнеможении забывался коротким сном.
Образ Тиберия наполнял постоянной угрозой лихорадочные видения Гая. В бреду Калигула видел, как преторианцы стаскивали его с постели и тянули в сенат, хотя он постоянно кричал:
— Я император! Я император!
Преторианцы тащили Калигулу за волосы так, что он вскрикивал от боли. В курии над головами сенаторов возвышалась неподвижная статуя его деда Тиберия.
— Вот! Посмотри наверх! Это император! Он сидит там, наверху, и будет судить тебя.
Солдаты отпустили его, и Калигула подошел ближе. Это, несомненно, был старый Тиберий с обезображенным сыпью лицом: веки полуопущены, рот открыт. Казалось, он не дышит.
— Он умер! — закричал Калигула. — А если старик мертв, то император — я!
Тут безжизненная фигура поднялась и вдруг превратилась в Тиберия Цезаря, усыновленного Калигулой, который с насмешкой смотрел на него сверху:
— Я родной внук императора и имею право на трон!
«Кто же теперь принцепс? — думал Калигула. — Тот, который наверху, или я, или старый Тиберий действительно еще жив?»
Преторианцы потащили его за волосы наружу, и снова голову его пронзила резкая боль.
Калигула очнулся от бреда и взвыл:
— Моя голова, моя голова! Я больше не выдержу! Отпустите волосы, вы мне делаете больно!
Он обратился к стоявшему у постели врачу:
— Ты кто?
— Твой врач, император.
— Скажи мне, кто сейчас император в Римской империи?
— Конечно, ты, Гай Цезарь Август. Уже полгода.
Узкие губы растянулись в торжествующей улыбке.
— Я же говорил им. Значит, я был прав! А что с Тиберием Цезарем?
— Твой приемный сын жив и здоров.
— Что он делает? Где он?
— Я не знаю, император. Позвать преторианцев или ты хочешь видеть кого-то из друзей?
— Где Друзилла?
— Она провела двадцать часов у твоей постели и сейчас спит.
— Хорошо, хорошо. Скажи мне, врач, я поправлюсь?
Тот успокаивающе улыбнулся:
— Конечно, император. Но болезнь тяжелая и еще какое-то время ты проведешь в постели.
— Моя голова, — снова начал жаловаться Калигула.
Врач схватил серебряный стаканчик, накапал жидкость из склянки, разбавил вином и поднес к губам Калигулы.
Тот почувствовал, как боль постепенно отступает, а тело становится невесомым. В голове пронеслись последние ясные мысли: «Сны посылают нам боги, и Юпитер хотел мне, его земному посланнику, подать знак, предупредить — о Тиберии Цезаре, приемном сыне, и, если я умру, моем преемнике. Но я не умру!»
— Я не умру! — громко сказал. Калигула, повернулся на бок и уснул.
— Елена меня обманула, — простонал Сабин и посмотрел на дядю глазами полными упрека, будто тот был виноват в поступке Елены.
Оба сидели на тенистой лавочке в большом саду, который примыкал к гостинице и тянулся до самого театра.
— Елена хотела облегчить тебе разлуку, сын мой, — попытался утешить его Кальвий. — Она помолвлена, несет обязательства перед родителями и поэтому…
— Сбежала! — перебил его Сабин. — Сбежала, трусливый бесчестный солдат перед лицом врага.
Кальвий улыбнулся:
— Сравнение неудачное. Ты, в конце концов, не враг Елены.
— Но я был нарушителем спокойствия, который поставил под вопрос ее прекрасные планы о будущем. Помолвлены с детства, родители — друзья, отцы занимаются общим делом… Так брак превращается в торговую сделку! То, что Елена согласна стать ее частью, я не могу понять. Просто не могу! Она плакала, когда мы прощались, значит, я ей не безразличен.
— Определенно нет, — согласился Кальвий. — Но она ставит выше обязанности по отношению к семье, и это не кажется мне ни трусостью, ни бесчестием.
В Риме детям тоже часто приходится подчиняться воле родителей; не у всех же такие уступчивые отцы, как у тебя.
Сабин пожал плечами:
— Все случилось так, как случилось. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Твое лечение давно закончилось, дядя Кальвий. Когда мы плывем обратно?
— В конце августа. Я узнал, на корабле есть два свободных места.
— Хорошо, хорошо, — рассеянно сказал Сабин и снова вернулся к больной теме. — Но я не приму это так просто! Тут она меня недооценила!
— Что ты хочешь делать? — насторожился Кальвий.
— Еще не знаю. Может быть, пойду в армию, а потом в голову что-нибудь придет.
— Ты мог бы заняться делом своего отца.
— Вести прекрасные беседы с поэтами? Нет и еще раз нет! На это я сейчас не способен. Может быть, позже. Пожалуйста, пойми меня, дядя Кальвий, я должен с этим справиться по-своему.
— Понимаю, Сабин. А я избавился от своих головных болей. Хочешь узнать как?
