Осень была уже близко, а Марго так хотелось удержать уже ускользающее из ее ладоней лето… Ее первое настоящее лето…
Волк смотрел на нее — напряженно и выжидающе.
— Ну, здравствуй, — Марго протянула к нему руку. Она не знала, что ему сказать… как объяснить то, чего она сама толком не понимала. Почему-то она чувствовала себя виноватой.
Волк неуверенно качнулся к ее руке, дрогнул носом — и опять отступил. Наверное, рука пахла незнакомо. Духами, которые подарил Владислав; руками Владислава, который прикасался к ней совсем недавно. Запахами, которые были для волка чужими. А может быть, и враждебными.
— Тебе опасно приходить сюда… так близко к дому. Ты ведь знаешь?
Он знал. Он знал, но пришел, потому что не мог больше не видеть ее. А она говорила с ним так, как будто прогоняла его. Марго стало стыдно. Это отчуждение между ними, эти два шага, которые они не могли сделать друг к другу — что могло быть нелепей и глупее? Ей вдруг захотелось обнять его, как раньше, зарыться пальцами в густой теплый мех, прижаться щекой к его умной большелобой голове, нашептать нежностей в мохнатое, терпеливо и внимательно вздрагивающее ухо… Она шагнула к нему, улыбаясь — и опять протягивая руки. А он опять отступил назад. И Марго почудилось (может, только почудилось?) еле слышное, почти извиняющееся рычание, дрогнувшее в глубине его глотки.
Волк рычал на ее руки, пахнущие Владиславом.
— Ты… ты, может быть, ревнуешь меня, а? — она улыбнулась, чувствуя, что улыбка получается ненастоящей и что она говорит не то. — Слушай… слушай… ты волк, а я человек… и мы не можем… — Не то. В глазах волка — за настороженностью и ожиданием — была тоска. Свернулась калачиком на самом дне золотистых волчьих глаз — забытым псом у покинутого хозяином дома — и ждет. Ждет невозможного. Возвращения того, кто ушел навсегда, плотно закрыв за собой дверь. Давно? Давно. Месяц — или уже почти два…
— Послушай, я… Ты ведь тоже уходишь весной… а потом возвращаешься…
Не то. Она врала. Она не хотела возвращаться. Если бы она могла — она бы больше не вернулась. Потому что волк рычал на ее руки, пахнущие Владиславом. Потому что Владислав не должен знать, что она ведьма. Потому что она сама больше не хотела быть ведьмой. Потому что и то и другое вместе было невозможно; и нужно было выбирать — волк или Владислав. Марго-прежняя со всеми снами и воспоминаниями — или Марго без воспоминаний и прошлого, с хрупкими разноцветными крылышками, которые она сама себе придумала… (а что будет, когда они превратятся в пыль — уже скоро, совсем скоро…)
Надо было выбирать, а она не хотела. Ведь она выбрала бы Владислава; и это такое короткое, уже летящее к осени лето… и себя, летящую к осени — из своей единственной весны; себя — беззаботную и беспамятную бабочку, которая умрет с первыми холодами… Она не хотела выбирать — и чувствовать себя предающей — себя-прошлую; и старуху; и своего волка, который сейчас смотрел на нее с ожиданием и тоской.
Марго закрыла глаза, потому что больше не могла выносить его взгляд. Как будто ее волк тоже умел смотреть ТАК. Так, как учила ее смотреть старуха. Проникая внутрь взгляда. «Глаза — это дверь, — говорила старуха, — только надо уметь ее открыть». Дверь в дом, где жил человек. Не тот, которого видели и знали его друзья и родственники — и даже не тот, которого он сам видел в зеркале. Настоящий. В своем настоящем доме. Среди своих любимых вещей, страхов и фантазий — иногда тех, о которых тот, снаружи, даже и не подозревал. Это не всегда был дом. Иногда дворец, иногда тюрьма — грязный темный подвал, иногда… иногда — просто небо, высокое бесконечное небо, в котором можно летать…
Между ними никогда не было двери. И порога. Они с волком жили в одном доме, и поэтому было неважно, из каких окон смотреть наружу — из черных настороженных глаз девочки по имени Марго или из золотистых глаз ее волка. Поэтому они не могли разлучаться надолго — дом начинал казаться пустым тому, кто оставался, и тому, кто уходил. Пустым и неправильным. Разорванным пополам. Половинкой неба, в котором уже нельзя летать…
А теперь… Теперь — эти два шага между ними, и они оба никак не могут их пройти. Тоскливый взгляд волка, который Марго не может выдержать… Неужели она появилась — дверь, которой никогда не было? Неужели это Марго зачем-то построила эту дверь — запереться от волка, от своего собственного прошлого… от самой себя — настоящей? Да нет же, нет…
— Послушай… я…
Марго неожиданно почувствовала слезы под своими испуганно закрытыми веками, в своем дрожащем голосе.
— Послушай… ты ведь тоже уходишь весной… Сейчас моя весна… у людей это бывает — раз в жизни. Или никогда. Она так говорила — раз в жизни или никогда. Я человек, а ты волк. И когда-то мы должны уходить друг от друга… потому что… Ты понимаешь?
Она замолчала, вдруг почувствовав, что ее никто не слушает. И, помедлив, очень неохотно снова открыла глаза — уже зная, что она увидит.
Чего она не увидит.
«Слова — это шелуха; пустые ореховые скорлупки… Твой волк выплюнет шелуху — и выберет из твоих слов сердцевину. То, ради чего были сказаны твои слова. Если конечно, там не будет пустоты».
Если, конечно, там не будет пустоты…
Марго растерянно смотрела на опустевшую дорожку — примятая трава вздрагивала рядом с ней, медленно выпрямляясь, и к отпечатку огромной волчьей лапы во влажном песке прилип желтый березовый листок — неумолимый знак осени…
Что он услышал в ее словах и что там на самом деле было? Просьба уйти?.. «Я слишком много говорила только с людьми в последнее время… — подумала Марго. — Я разучилась разговаривать». Или там была пустота — в словах Марго, обращенных к волку, который пришел, не побоявшись близости дома и людей, пришел, потому что не мог больше не видеть ее?..
Она могла бы позвать его — и он бы вернулся. Наверное. Только… Марго не знала, что она еще могла бы сказать ему, кроме того, что уже было сказано — и, кажется, не услышано им. Он не хотел понять ее. Или не мог. «Я человек, а ты волк. И мы не можем…»
Слова — шелуха. Пустые ореховые скорлупки. Не содержащие внутри того, ради чего они были сказаны…
В доме, за пушистой зеленью лиственниц, хлопнуло окно, и следом за серебристым звоном посуды метнулось два торопливых перелива, вылетевших, наверное, из-под руки Владислава, который рассеянно тронул клавиши — в ожидании завтрака… и Марго.
Марго вздрогнула, оборачиваясь на эти звуки — и улыбнулась; и почувствовала, как легкомысленная тень бабочкиного крыла нежно целует горячие веки, приглашая забыть и слезы, и грустные мысли; и придуманная ею сказка, феерический танец разноцветных крыльев, начинает опять кружиться у нее перед глазами — под простенький мотив вальса, летящий из приоткрытого окна.
Она опять улыбнулась, вспоминая, как легко и безупречно летают по клавишам пальцы Владислава, волшебно выпуская из недр обычно молчаливого лакированного и мрачного чудовища красивую пленницу — музыку. Его тонкие пальцы — такие сильные и нежные…
