Обшаривая взглядом равнины, Джем заметил дорогу. Сейчас, в жаркий сезон, она была усыпана белесой пылью и, извиваясь, уводила от деревни к югу. Джем устремился по дороге взглядом. Дорога вела через холмы, через широкие полосы лесов. Она изгибалась, поднималась и падала, повторяя очертания земли, и уходила к далекому горизонту. И тут Джем догадался: это — та самая дорога, что изображена на его любимой картине. Та самая дорога, по которой он путешествовал во сне, над которой он парил, а Варнава играл ту же самую мелодию, что сейчас. Джем не знал, куда ведет дорога. Он только знал, что где-то там, впереди, его ждет Тор. И приключения.
«Давай же, Джем. Ну, скорее!»
С этого дня Джем очень переменился. Что-то открылось ему, но что — этого он и сам не смог бы сказать.
Это был самый счастливый день в жизни Джема.
Вот только ему не суждено было закончиться счастливо.
ГЛАВА 24 ОТКРЫТИЕ
Клик-клик, клик-клик.
Тихо-тихо. Умбекка клевала носом. Руки её двигалась механически, позвякивали спицы, тепло дня навевало дремоту. Племянница спала на кровати, занавешенной балдахином, и ровно дышала. Сегодня Умбекка пила чай в одиночестве. Нирри еще не убрала со стола. Толстуха сидела на диванчике у камина — чисто выметенного, прибранного. В теплое время года его не зажигали. Время от времени глаза у Умбекки закрывались. Сезон Вианы сменился жарким сезоном Терона. Как тепло! Но это ненадолго. Позвякивание спиц Умбекки означало, что она готовится к возвращению холодных месяцев. Она вязала шарф.
Клик-клик, клик-клик.
Умбекка, начав очередной ряд петель, улыбнулась, но улыбка получилась печальная. Позже, перед ужином, она уйдет в свою комнатку и вернется только после того, как прочтет молитву. Теперь она читала её по пять раз в день. Молитва была обещанием и покаянием. Повторяя длинные ритмичные строчки, Умбекка каждый раз заново произносила свой обет — клялась не отступать от веры.
Бог Агонис, завтра вера моя в тебя будет еще крепче,
Я глядеть буду зорко — так зорко, что кровью зальются глаза мои,
Я трудиться во славу твою буду столь тяжко, что руки мои истекут кровью,
Я всем сердцем тебя возлюблю, и сердце мое начнет кровоточить,
Бог Агонис, завтра вера моя в тебя будет еще крепче…
Молитва звучала, и в ней было много обещаний, но речь всегда шла о том, что будет завтра. Завтра. Разве прошлое что-то значило? Оно могло быть запятнано, оно могло отравить жизнь, но добродетель, в отличие от порока, оставалась недостижимой. Умбекка верила в то, что вчерашние дни её племянницы в глазах бога Агониса будут видимы всегда, но насчет собственных вчерашних дней она придерживалась совсем иного мнения — ей казалось, что они улетели, словно дым. В сердце своем она обращалась к богу каждый день так, как никогда прежде. Она обещала не отступать от веры, она обещала каяться в своих прегрешениях в прошлом и не грешить в будущем. Но сумеет ли она? Умбекка боялась будущего. Дочитав молитву, она поднималась с колен, и колени у нее ужасно болели, а её маленькие глазки были залиты слезами. Набожность всегда была её гордостью и радостью. Теперь она стала для нее наказанием. Она была несчастна — но почему, этого она и сама до конца не понимала.
Теперь у Умбекки все чаще болели груди. Боль пульсировала, сопровождая биение сердца, и не желала отступать. Когда Умбекка лежала на своей жесткой кровати бессонными ночами, боль превращалась в живое существо, не отходившее даже в часы молитвы. Порой, правда, Умбекка забывала о боли, и тогда её биение заглушалось звуком падающего дождя, звоном чайного фарфора, щебетом птиц и сотнями иных звуков — звуков распада, разрушения, слышавшихся со всех сторон в умирающем замке. А потом боль снова напоминала о себе, и Умбекка в ужасе осознавала, что боль и не отступала. Вот и сейчас: клик-клик, клик-клик. Боль пульсировала в такт позвякиванию спиц.
Умбекка оглянулась, посмотрела на спящую племянницу. Как легко вздымалась и опадала грудь Элы! Убаюканная зельем из бутылочки, Эла спала сладко и безмятежно, как дитя. И днем, и ночью. Умбекка помнила Элу ребенком — розовощекой здоровенькой девочкой. Какая она тогда была хорошенькая! Тогда Умбекке было столько лет, сколько Эле сейчас, и тогда не было этой противной боли.
— Бедная моя племянница! — произнесла Умбекка вслух. Эла, конечно, никогда не поймет того, что тетка всегда желала ей только добра. Но что она могла поделать, если Эла перешла все границы разумного поведения?
Эла пошевелилась, глубоко вздохнула. Умбекка знала, что ближе к вечеру Эла проснется, встанет, сядет к столику у окна, будет односложно отвечать на вопросы, сонно кивать, лениво гонять вилкой по тарелке баранину и картофель, пока еда, наконец, не превратится в бесформенную массу, и не придет Нирри, и не унесет тарелку Элы.
«Надо поесть, племянница», — заученно проговорит Умбекка, но даже она почувствует, как, словно облако, зависнет над столиком безмолвный вопрос Элы: «Зачем?»
Почти каждый вечер Джем ужинал с ними и ездил по комнате в своем инвалидном кресле. Но теперь, казалось, Эла почти не замечала сына, которого прежде обожала. «Джем, скажи мне…» — говорила она и обрывала вопрос. «Джем, где…» — и снова умолкала, и тогда, если Джем слишком торопливо хватал вилку и нож, Умбекка встревала и принималась его воспитывать: «Джем, помни о правилах хорошего тона». Или: «Племянница, тебе пора принять лекарство». И тогда взгляд Элы начинал блуждать, и она переставала видеть сына.
Однажды Умбекке пришло в голову, что так лучше — ведь мальчику наверняка не суждено было прожить долго. Это не вызывало у Умбекки сомнений: бог покарал мальчика. И все же… шли месяцы, а мальчик подрастал и становился крепче. Умбекка боялась, что настанет день, и её сострадание к Джему рухнет, словно карточный домик. Ей не давало покоя инвалидное кресло. Она знала и о том, что пару раз мальчик пробовал ходить на костылях. Какие-то деревяшки — разве они могли излечить мальчика от болезни, являвшейся проявлением божьей воли? Это тревожило Умбекку! Теперь она частенько исподволь наблюдала за Джемом, чувствовала в его взгляде сопротивление и угрозу. Не была ли она не права, препоручив заботы о Джеме карлику? Вопрос этот мучил ее, но гораздо чаще на ум приходило другое слово: «неизлечим». Ну а что же излечимо? Умбекка сердилась на себя, но хотелось ей одного: убежать, уехать в грохочущей повозке к Воксвеллам, однако она очень хорошо понимала, что её отъезды из замка не принесли ей ни радости, ни счастья, к которым она так стремилась. Порой ей хотелось выть от боли.
Тук.
Тук.
Боль усиливалась.
Умбекка швырнула вязанье на пол.
И почему-то клубок шерсти и наполовину связанный шарф сразу превратились в некий немой укор. Яркая шерсть лежала на темной обивке дивана и как бы осуждала Умбекку. Шерсть была алая. Словно намазанные помадой губы шлюхи. Господи, что у нее за мысли? Ведь она сама, собственными руками красила шерсть! Алая! Это же преступно!
