вечера я окончательно потерял покой. Я был уверен в том, что звуки доносятся не снаружи, а изнутри, что они живут во мне – вместе с тем невероятным существом, которое вовсе не было из меня изгнано, несмотря на все старания доктора из египетской больницы, оно лишь притаилось, однако никуда не исчезло. Оно по-прежнему находится здесь и в любой момент может вновь захватить полную власть над моим разумом. Что ему нужно от меня? Чего оно добивается? Я не знал этого, и даже когда мой разум был подчинен его разуму, никакого понимания его стремлений меня не посетило. Между нами как будто не существовало ничего общего – в том понимании, какое присуще человеку.
Предположим, у человека и коня, несмотря на различие в росте, привычках, питании и так далее, все-таки довольно много общего, и они в состоянии отыскать то, что позволит им установить взаимопонимание. Даже между каким-нибудь лопухом и мной имелось куда больше общего, чем между мной и тем существом, которое мной завладевало!.. Это поистине сводило меня с ума.
Я начал размышлять, изучая произошедшее как можно более тщательно. Единственное, что я мог сказать о том невероятном создании, заключалось во фразе, непрерывно выраставшей в моем мозгу – иногда громче, иногда тише, иногда спустя неделю или две после безмолвия, однако неизбежно возвращавшейся.
Я пытался передать эту фразу, заключить ее в знакомые буквы, но она почти не поддавалась обычному написанию. Разные языки не просто так обладают разными алфавитами, ведь звуки в них не одинаковы и не могут быть переданы каким-то чужим написанием. И все же можно было записать немецкое слово английскими буквами – и даже египетское слово так или иначе поддавалось нашей фонетике. Скажем, звук «а» во всех земных языках звучит почти одинаково, хотя и пишется не всегда как в английском.
Но та фраза, звучавшая в моем сознании, не обладала ничем, что можно было бы передать обычными человеческими буквами. Переливающиеся гласные – если это были гласные, поскольку они превращались в шипение, – многослойные согласные – если подобные объединения звуков можно вообще как-то назвать, – все это настолько отличалось от нашего понимания связной речи, что я подолгу повторял одно и то же сочетание звуков, а мое сознание твердило их по-своему, поэтому я не мог не воспринимать чудовищную разницу между тем, что я произношу, и тем, что звучит у меня в голове.
Тем не менее спустя несколько месяцев кропотливой и мучительной работы я все-таки смог создать приблизительно достоверную запись этой фразы. Она выглядела наиболее соответствующей тому, что я слышал почти непрерывно, хотя, разумеется, не передавала в полной мере особенности своего звучания. Теперь она хоть как-то существовала и в нашей действительности, и я мог начать поиски человека, который, возможно, сумеет передать мне ее смысл.
Люди, с которыми до сих пор я имел сердечное общение, были весьма далеки от подобных вопросов. Почти все занимались торговлей и свои взгляды неизменно устремляли в ближайшее будущее: какими станут предпочтения покупателей в следующем году и насколько изменятся цены на тот или иной продукт? Я оказался слишком далек от каждого из них, ведь отныне мои взгляды, напротив, были устремлены в далекое, необъяснимое прошлое. То, что я пытался постичь, находилось на невероятном расстоянии от нашей реальности, мой взгляд приковала непостижимая реальность, где еле заметно колыхалась сплошная тьма неведения, скрывающая, однако, какие-то адские признаки, нечто настолько жуткое, что человеческий разум не в силах был это постичь.
Рассудок мой определенно твердил мне о том, что следует как можно дальше отстраниться от попыток постичь смысл звучавшей во мне фразы. Даже если она не содержит в себе никаких особенных сведений – само ее пребывание в нашем мире, в моем рассудке уже таит в себе неслыханную опасность. Не содержание высказываний тех существ, для которых нет ни понятия, ни имени, могут нести в себе погибель для каждого из нас, но сам факт их внезапной, ничем не объяснимой близости к нашей обыденной повседневности – вот что сводит с ума и порождает какой-то первобытный ужас перед этой чудовищной тайной неведомого бытия.
Порой я почти совершенно освобождался от нездоровой, ничем не объяснимой потребности расшифровать попавшее в мой разум высказывание. В такие дни я отдавал себе отчет в том, что любопытство ведет меня прямой дорогой к погибели; я содрогался от происходящего и поскорее закрывал свой разум от этого исследования. Я отправлялся на прогулки, любовался парками, разговаривал с людьми в кафе и возвращался домой как будто совершенно успокоенный и уверенный в своем будущем.
Но сны наступали ужасные: я вновь оказывался в неведомой вселенной, охваченный абсолютным равнодушием к обыденному земному существованию людей. Милое кафе, ухоженные парки, чистые улицы – все это представало жалким, скучным, недостойным никакого внимания. Совершенно иные вещи представали передо мной, настолько непохожие на то, что сопровождает человека, что наутро я не в силах был даже воспроизвести их в своей памяти. И все возвращалось вновь: я опять повторял про себя написанные на листке бумаги невероятные слова, не понимая человеческим разумом их содержание, но всей душой вздрагивая при каждом их звучании.
Наконец мне повезло. Один из моих старых товарищей, искренне сочувствовавших моему состоянию, заглянул ко мне домой как-то поздним вечером. В его кармане находилась бутылка вина, но он, немного смущенный, не спешил вынимать ее. Я понимал, что он задался целью сперва выяснить мое состояние и уточнить для себя – и наших общих друзей – возможно ли со мной теперь вообще иметь дело. Про себя я грустно улыбался: я понимал, что он в своем роде храбрец, разведчик, явившийся к человеку, потерявшему рассудок и, возможно, представляющему опасность для людей, сохранивших нормальное представление о мире.
Звали его Коди Дуглас. Мы были знакомы еще с детских лет и, полагаю, дружны – хотя сейчас в своей способности по-настоящему дружить с людьми я уже начал сомневаться. Это было странное ощущение: ведь сам я, по крайней мере внешне, оставался таким же человеком. Так что же отталкивало меня от подобных мне существ и заставляло смотреть на них как будто с невероятно далекого расстояния – или же из невероятно давно прошедшего времени? Я старался думать о том, что это всего лишь психическое отклонение, порожденное болезнью, перенесенной в Египте (возможно, от некачественного питания)… Но в глубине души я продолжал понимать, что это совершенно не так.
– Добрый вечер, Дуглас, – сказал я как можно более приветливым тоном. – Рад тебя видеть.
Он глянул на меня исподлобья, как будто сомневался в том, что я действительно испытываю радость. В принципе, отчасти он не ошибался – но с другой стороны, отчасти я и в самом деле был рад его приходу.
– Что ж, – лаконично молвил Дуглас. Он уселся в кресло, где и раньше сиживал, когда в былые времена навещал меня, и вынул из кармана бутылку. – Как поживаешь? Давно тебя не видели. Все дома сидишь, книги читаешь?
– Можно и так сказать, – ответил я, вынимая из буфета старые бокалы, также хорошо знакомые Дугласу.
Он быстро открыл бутылку и налил вино, но ни он, ни я не спешили выпить. Внешне все выглядело как в былые времена: двое старых друзей в обычной комнате, вино в стаканах и безопасная ночь за окном… Но на самом деле обстановка между нами становилась все более напряженной. Выдавив несколько ничего не значащих фраз, мы оба замолчали.
Наконец Дуглас не выдержал:
– Что с тобой происходит, Энтони? Ты действительно чем-то болен?
Я поморщился. Вопрос был таким обыденным, таким примитивным – особенно учитывая, что ответ на него не мог быть ни обыденным, ни примитивным: мое состояние, как и все, что охватывало меня с каждым днем все сильнее, не поддавалось обычному человеческому пониманию.
– Я и болен, и не болен, – выдавил я из себя в конце концов.
Дуглас нахмурился.
– Что ты имеешь в виду? Может быть, я примитивное существо. Я не спорю, Энтони, не спорю. Я никогда не претендовал на то, чтобы считаться умником, ты ведь помнишь, какой я был в детстве. С тех пор я не слишком сильно изменился…
Он замолчал.
– В отличие от меня, – закончил я недоговоренную им фразу. – Да, Дуглас, ты прав. – Я вдруг вспомнил, что Дугласом звал его всегда, свое имя «Коди», данное ему дедушкой из каких-то особенных семейных соображений, которых сейчас не вспомню, он не любил с детства. Странно, что на какое-то время я забыл даже об этом. – Со мной что-то происходит, Дуглас! – вырвалось
