нам, когда совсем стемнеет, к калитке приходи, будет открыта, – сказал Меррик.
Он решил все рассказать мастеру Киту – и пусть тот разбирается. Коммерсант может что-то уразуметь в политике, но лучше, чтобы о поведении Якуба поразмыслил тот, кто помогал ловить в Англии шпионов испанского короля.
А тот, кто честно служил сэру Фрэнсису Уолтингему, в это время драл в клочья уже шестой лист бумаги. У него не складывался сонет. И он проклинал все, что мешало написать эти несчастные четырнадцать строк. Получалась неимоверная пошлость, достойная разве что школьного учителя, обучающего юных бездельников стихосложению. Или этого самозваного «потрясателя копьем». Надо ж было придумать себе такое прозвание – Шекспир…
Глава 7. Новоселье Деревнина
Деревнин очень хотел понять, кого убили прямо под Архипкиным носом. Странные дела творились на Крымском дворе. И если зацепиться за покойника – может статься, вытащишь на свет божий убийцу казахской девки. Что, ежели ему за девку отомстили?
Тело, если верить Архипке, лежало на одной из троп, по которым остожские жители перебегают в Замоскворечье. Значит, когда рассвело, его там обнаружили. Если бы обнаружил кто-то один – то сбежал бы от греха подальше. Но там собралась толпа. И на толпу подьячий возлагал все надежды. Кто-то наверняка поднимет шум, кто-то побежит к Земскому двору, и вскоре тело окажется на съезжей.
Осталось придумать – под каким предлогом заявиться на съезжую, чтобы поглядеть на покойника. Приходилось осторожничать. А пора была такая, что тел – немного. Это на Масленицу и три дня после нее тела свозят со всех концов города: народ пьет, бьется на кулачках, затевает драки, а потом на съезжей стон стоит – жены находят мертвых мужей и сынов. В такой суете можно задавать сторожам любые вопросы – все одно они потом ничего не вспомнят.
Подумав, Деревнин нашел способ.
Он, выждав несколько часов, днем явился на двор, где на досках и скамьях лежали мертвые тела. Дал сторожу Гавриле полушку и сказал:
– У соседки муж куда-то сгинул. Служит пономарем в Кадашах, через реку туда бегает. Вроде бы сгинуть там негде, однако обещал бабе поузнавать…
Сторож был очень доволен, что пришел человек, который на мертвое тело с воем не кидается, не ругает громогласно убийц, а говорит с ним, Гаврилой, спокойно, тихо, разумно и уважительно. При съезжей Гаврила состоял уже лет десять, уйдя сюда после суетливой и порой опасной службы земским ярыжкой. Для человека в годах общество покойников даже душеполезно, к тому же прибыльно – родственники убитого могут дать деньгу, а то и целую копейку, ежели помочь им договориться с приказными и переложить тело на сани либо на телегу.
– Ан есть где сгинуть, – ответил Деревнину сторож. – Утром стрельцы тело подняли. На льду, неподалеку от берега лежало. Глянь-ка, не твой ли пономарь.
Лицо покойника было прикрыто холстинкой. Деревнин откинул ее и даже возмутился:
– Какой тебе пономарь! Татарин!
Белая шапка отсутствовала – чего и следовало ожидать. Но светлую дубленую шубу с покойника еще не сняли.
– Так есть и крещеные татары! Хошь, гляну, есть ли нательный крест?
Крест не отыскался. Но, когда Гаврила распахнул полы дубленой шубы, Деревнин увидел рукоять ножа. Удар был хорош – лезвие вошло наискосок, причем глубоко, и рукоять не торчала, а едва ли не прижималась к бешмету.
– Нет, не тот, – печально сказал подьячий. – Того, коли доподлинно сгинул, может, только весной и подымут… Жаль бабу. Уж так убивалась… Да и татарина жаль. Тоже, поди, жена ищет.
– А может, уже вдовец. Лет-то ему под пятьдесят, – заметил сторож.
– Ну, вот тебе еще полушка. Коли привезут молодца лет тридцати, с рыжей бородой, тощего как щепка, в подряснике, так добеги до меня.
Придуманный пономарь ежели был бы убит, так с него бы сняли шубу, правильно рассудил Деревнин.
– Уж добегу! – пообещал сторож. – А с татарина, вишь, не сняли. Не ради шубы убивали. И нож в нем оставили. Хороший нож, дивно, что не вытащили.
Лезвие попало не в сердце, а ниже, чуть ли не в самое брюхо. Удар был сильный – так бьют, чтобы уж наверняка. У кого-то рука не дрогнула…
– Да, я бы такой нож вынул, – заметил Деревнин, приподняв полу и разглядывая рукоять. Она была причудливая, с узорной серебряной насечкой по черному полю и с навершием, расходящимся тремя толстыми лепестками.
– Я тут на ножи нагляделся. Откуда бы такой могли привезти? – задумчиво спросил сторож.
– Послушай-ка, Гаврилушка… Коли дня два-три никто за покойником не придет, ты… ну, ты понимаешь… А я в долгу не останусь, вот те крест.
– Да уж уразумел.
Более ничего говорить не пришлось.
Человек, который столько лет прослужил на Земском дворе, на всякие орудия смертоубийства нагляделся. Видывал он и кистень, изготовленный из камня, засунутого в бабий чулок, и нож из гладко оструганного дерева – и не поленился же кто-то трудолюбивый. Клинком восточного дела Деревнина было не удивить. Но именно этот клинок замешался в его следствие об удавленной девке Айгуль. Что-то нехорошее творилось на Крымском дворе, и ежели убийство на льду – месть за Айгуль, то хорошо бы знать, чьих рук дело. Тот человек мог бы рассказать о мертвом татарине и о причине его ненависти к девке. А Деревнин – сообщить эти сведения Ораз-Мухаммаду и князю Урусову.
Гавриле очень хотелось поскорее получить обещанные деньги…
Деревнин прекрасно понимал, что сейчас произойдет. Стоит подьячему удалиться – как Гаврила, воровато озираясь, преспокойно дивный нож вытащит и припрячет. На то и был весь расчет.
Подьячий неторопливо вернулся в приказную избу; по пути, встретив на крыльце стрельцов, только что доставивших для допроса душегуба, спьяну порешившего свою бабу и двух ребятишек, велел привести Авдейку Кривого.
Налетчик еле вполз под тяжестью цепей. Был он очень удивлен, услышав от Деревнина чуть ли не полный перечень своих прегрешений, начиная с кражи двух серебряных братин на свадебном пиру Симеона Бекбулатовича, будущего царька «земщины», что по решению государя Иоанна Васильевича повенчался на вдовой княгине Мстиславской. Тогда Авдейке удалось улизнуть, но его
