немалым количеством ударов и угроз, принадлежит злосчастной сумме в пять долларов, которую честный девятнадцатилетний парень по-товарищески передал в общую кассу на железнодорожном вокзале в Вене. Какую информацию ты продал за те доллары? Кто тебе платил? Кто связал тебя со шпионским центром? Кто твой связник? Какой у тебя кодовый номер? Кому ты писал из поезда, когда вы возвращались назад? Почему эти письма ты не включил в общее количество отправленных, когда мы тебя спрашивали? Что было в письмах? Что находится в тех флаконах? Кто тебе их дал?
Когда его начали забирать на два-три дня, он никому не жаловался, особенно родителям не хотел ничего рассказывать, чтобы не волновать. Он верил, что все это лишь рутинная проверка, так, наверное, и должно быть. Он знал, что ни в чем не виноват, а они, которым известно столько подробностей его жизни, должны, соответственно, знать и то, что он ни в чем не замешан, а из того, что ему приписывают, не понимает и половины, и не знает, о чем речь.
Однажды, после двух недель мучений, бессонницы, ложных обвинений и нескольких жестоких оплеух, вернувшись, он позвал отца и кое-что рассказал ему о том, что происходит. Об одном из двух следователей, некоем Ракоте, он сказал, что тот не так уж плох, а вот некий Николич настоящий негодяй.
Завтра я пойду прямо к Поповичу и с места не сдвинусь, пока он меня не примет, решил несчастный профессор. Что нам делать, жаловался он, они же тебя убьют. Как, ты говоришь, зовут злодея? Николич.
Попович его не принял, хотя профессор целыми днями ждал, простаивая в коридорах, но и Геда был скверным психологом. Того самого Николича он должен был благодарить, что оставил его под следствием, а не отправил после третьего же допроса на каторгу, куда Ракота его уже было определил, и где бы он встретился с большинством из тех, кто вместе с ним приехал из Праги, прежде всего, с Радуловичем.
Ракота скрывал свои волчьи клыки под каким-то народно-простоватым добродушием. Угощал сигаретами, жаловался, что на него давят сверху, потому что он слишком добр к подследственным, а он, что поделать, такой, жалко ему людей, у всех у нас кровь одинакового цвета, — ведь так, правда же. Давай, расскажи, как дело было, уговаривал он Геду, шепотом и мимикой, тебе ничего не будет, ты же школяр, мы скажем, его хитростью заманили, исправится, и все. Вот только им наверх надо отдать хоть что-то, написанное черным по белому, и нас обоих избавят от этих мучений. Думаешь, мне все это нравится, дружок, у меня слезы на глаза наворачиваются, но вот, смотри, показывал он Геде, озираясь по сторонам, как бы его кто не застукал, это твое личное дело, глянь, что написано. На желтой обложке какой-то тетради было написано крупными латинскими буквами: ПРИЖАТЬ!!! Это слово, кроме трех восклицательных знаков на конце, было еще и несколько раз подчеркнуто красным карандашом. Вот, видишь. Ну, расскажи мне теперь, что ты привез в тех флаконах, и закроем тему. Что это за шифры?
Николич же орал на него, в ярости швырял на пол какие-то книги, ругался, лупил линейкой (узнаёте универсальный следовательский реквизит) об стол, выскакивал с воплями в коридор, возвращался с мокрыми щеками, как будто умывался от мучений и жары. Однажды вдруг, с таким вот мокрым лицом, он схватил Гедин пиджак, прорезал ножом для бумаг дырку в подкладке возле кармана и сунул внутрь какую-то писульку.
Они ее еле-еле нашли, когда через два дня он вернулся домой. «Пусть отец идет к Ковачевичу, немедленно», было нацарапано на ней.
Провокация или нет, у профессора Волни не было сил об этом думать, он отправился в здание Бановины[39]уже на следующий день, рано утром. Его допустили к Ковачевичу, буквально на пару минут, только через две недели.
Двое лихих контрразведчиков из колыбели революции, которых она, разумеется, позже, с наслаждением пожрет, видимо, так никогда и не узнали, как добрый композитор обоих от всего сердца благословлял в своей глубочайшей родительской благодарности. Должно быть, они сильно переполнили меру грехов, если даже самые чистые его пожелания и благодарность не смогли им ничем помочь.
Благодарю святую руку моего бывшего ученика, шептал профессор в своем ближайшем круге. Он ведь тогда был большим начальником в этой их власти, но у него золотое сердце. Принял меня в своем кабинете (как будто других принимал на лужайке) и сразу же, при мне, написал на папке Геды: «Решить положительно». Я чуть в обморок не упал, прямо там, возле его стола, когда увидел те слова на бумаге. Он спешил, я даже не успел честь по чести его поблагодарить. Как я вообще в тот день добрался до дома, одному мне известно.
С того события прошло не так много времени, а Геду и впрямь оставили в покое. Они больше не посмеют тебя тронуть, из-за Ковачевича, уверял, да и подбадривал его отец, когда ночью они сидели без сна, каждую минуту ожидая стука в дверь.
И действительно, больше его не беспокоили. Мы никогда не сможем отблагодарить этого доброго человека как следует, вздыхала мать Геды. Благодарю тебя, Боже, что есть еще такие люди на свете.
Блаженна наивность честных людей, которая столь близорука, и которой столь мало надо.
Как то, чем размахивал двуличный Ракота, не было Гединым личным делом, так же вовсе и не его дело находилось в папке, на которой «золотое сердце» накарябало пресловутую бесценную освобождающую надпись. Все это были дешевые трюки из арсенала «строим общество с человеческим лицом». Геду, похоже, и впрямь спас только безумный Николич, неизвестно, почему и как, что тогда, собственно, и было единственной гарантией эффективности.
Все это, какое-то десятилетие спустя, им под строжайшим секретом, в тонкостях объяснил агроном Боровия, приводя точные имена, даты и подробные данные, из чего следовало, что он прекрасно информирован, причем именно об этом деле. Ковачевич в то время уже был разжалованным пьяницей, Николич давно уехал, а Ракота имел всего десять лет выслуги. Ему не было и тридцати, когда его отлучили от кормушки и выгнали. Похоже, где-то он все-таки переусердствовал в своем «народном» заигрывании.
Спустя неполный месяц после того, как Геду перестали таскать на допросы, Йохана, с багажом в руках, позвонила в дверь лейтенанта Николича, адрес которого в Нови-Саде семья Волни нашла с большим трудом. Он только позволил ей войти и с порога передать ему бутыль-демиджон вина и коробку с серебряными столовыми приборами на
