библиотеку. Рисовать вывески для стендов я любила.
Пока я вырезала из картона цветочки, Людмила Степановна вынимала из генерального каталога ящички, делала выписки, тихонько бормотала, а я впервые обратила внимание, что карточки в каталоге разные. Они были одного размера и с неизменным отверстием внизу, однако среди них попадались белые, сероватые и жёлтые. Попадались карточки с пустой оборотной стороной и с разлинованной, лишь с отпечатанным текстом и со строчками, подписанными от руки. Я спросила, почему они разные, и Людмила Степановна объяснила мне, что жёлтые – старые, белые – новые. Раньше карточки приходили готовые, на них были заранее напечатаны всякие выходные данные и аннотации, а библиотекари на оборотной стороне ручкой вносили инвентарные номера полученных экземпляров. Теперь же библиотека сама выпускала карточки и сразу печатала на них все инвентарные номера. В отличие от советских лет, сейчас редко заказывали больше пяти-семи копий одного издания, и номера умещались на лицевой стороне, на сторону оборотную не заползали.
– Чем светлее карточка, тем она новее… – прошептала я.
Карточка моего «Оцеолы» была белоснежно-белой. Но ведь шеститомник Майн Рида вышел в пятьдесят шестом году! Его карточке следовало быть чуть ли не самой жёлтой и рыхлой!
Я отвлеклась от «Книжной летописи Кёнигсберга» и зашла в общий чатик. Рассказала всем о подмеченной странности.
«Книга старая, – ответил Гаммер, – но в библиотеку могла поступить недавно. Вот карточка и белая».
«Не могла!»
«Почему?»
Я напомнила Гаммеру, что библиотека списывает по несколько тысяч ветхих изданий не для того, чтобы взамен их ставить другие ветхие издания с наполовину оторванными корешками, чернильными пятнами и карандашными рисунками на страницах. В прошлом годуя видела старичка, который на тележке прикатил на Бородинскую гору растрёпанных книг. Побоялся, что после его смерти они отправятся на помойку, и подарил их библиотеке. А там на каждом втором томике – грибок и мышиный помёт. Старичка поблагодарили, а от его подарка избавились. Не отобрали себе ни единого экземпляра.
«Понимаешь?»
«Значит, карточка „Оцеолы” была древняя, – написал Гаммер. – За шестьдесят лет истрепалась, и её заменили новой».
«Да, наверное, ты прав».
«А остальные?»
«Что?»
«Остальные книги Смирнова. У них какие карточки?»
Я пообещала Людмиле Степановне ничего не напутать и один за другим выдвинула ящички картотеки: «ГР – ГЯ» для Грина, «КОН – КРУН» для Конрада, «РОЗ – РЯ» для Ружа, «X, Ц» для Хилтона и «Ч» для Честертона. С каждой найденной карточкой волнение усиливалось, хотя я толком не понимала, к чему ведёт моё очередное открытие. Все каталожные карточки – вне зависимости от возраста самих книг – оказались белоснежными, то есть новенькими! Без сомнений, томики Смирнова попали в библиотеку недавно. Я порывалась спросить Людмилу Степановну, как такое возможно, но побоялась привлечь внимание к своим экземплярам. Людмила Степановна пришла бы в ужас, увидев «Оцеолу», захотела бы скорее отправить его в макулатуру. Да и что бы она сказала? За всеми поступлениями не уследить.
Вечером наш детективный отдел собрался в штаб-квартире. Обсуждение белых карточек ни к чему не привело, и мы сели играть в «Гномов». Неплохо провели время, только Глеб ушёл рано, а втроём строить тоннели и охотиться за золотыми самородками было не так весело.
На весенних каникулах мы почти не вспоминали про «я таджика» и его загадки, больше занимались уроками. До экзаменов оставалось полтора месяца. А Глеб пропал. То есть поначалу он действительно пропал, Настя не знала, куда он подевался, и мы ходили стучаться к нему в дом. Потом Глеб написал, что улетел в Петербург навестить маму, там заболел и вынужденно задержался. У него заподозрили коронавирус, и мы, в общем-то, не удивились, но было немножко странно, что он умчался в Петербург, не предупредив Настю, с которой вроде бы как встречался.
В пандемию второй экзамен по выбору отменили, но я не слишком радовалась – заниматься математикой было невыносимо скучно. Не помогали даже шуточки Гаммера. По вечерам я бросала взгляд на «Потерянный горизонт» – последнюю из книг Смирнова. Смотрела на простенький переплёт с красными полосами огня, золотой рамочкой и золотой надписью «Для кого открываются врата Шангри-ла?». В середине апреля стала брать Хилтона с собой, носила его повсюду и по возможности прочитывала парочку страничек. Книжка вышла в две тысячи седьмом году, но текст в ней был серенький, плохо пропечатанный. Мама как-то за ужином увидела у меня Хилтона и удивилась. Сказала, что слышала о нём в студенческие годы, когда все увлекались эзотерикой, поисками Шамбалы и прочим колдовством. Папа в ответ признался, что и сам лет тридцать назад, то есть примерно в моём возрасте, прочитал «Потерянный горизонт». Тогда авторов вроде Хилтона у нас не публиковали, и папа довольствовался любительским переводом в самодельном экземпляре, отпечатанном на пишущей машинке. Развеселившись, папа полистал книжку и освежил в памяти приключения Конвэя Великолепного.
Папа вообще выглядел очень уж довольным и после ужина по секрету признался мне, что удачно перепродал коллекцию одного филокартиста из Москвы. Тот долгие годы собирал французские «открытки для покойников», а теперь устал от них и решил подыскать себе другую тему В начале прошлого века во Франции было принято оставлять на могиле своих родственников небольшое послание, но прийти не у всех получалось, и французы придумали отправлять на кладбище открытки – письмо на тот свет. На могилах появились специальные почтовые ящички, и к ним ходил настоящий почтальон. Если открыток собиралось много, кто-нибудь из родни забирал их в семейный архив. Сейчас такие карточки считались редкостью, и папа легко нашёл покупателя в Париже. Я удивилась, почему папа вдруг сделал из этого тайну, а он сказал, что полученные деньги отложил на подарок маме и ко дню рождения закажет ей новенький холодильник.
– О! – воскликнула я.
Мама пекла тортики на заказ, и порой наш единственный холодильник превращался в настоящий кулинарный склад, куда не удавалось поставить даже лишнюю бутылку молока. Полки были забиты пачками тридцатипятипроцентных сливок, творожного сыра, ванильной и фундучной пасты, громадными упаковками яиц и всем остальным, что могло понадобиться маме. Там же лежали чаша и венчики от миксера – мама говорила, что взбивать сливки нужно исключительно холодными венчиками, – и там же отстаивались залитые коржики «Птичьего молока». Ну а в морозильник вообще никто, кроме мамы, заглядывать не решался, потому что мама держала в нём заготовки для муссовых тортов – их нельзя было тревожить. Правда, я всё равно аккуратненько лазила в морозильник за клубничным пюре, которое тайком добавляла себе в чай. В общем, с холодильником была постоянная морока, и я знала, что
