ночевать под открытым небом в незнакомой, заброшенной деревне желалось еще меньше.
— Ну и чего вы застыли? — гордо подбоченился на нас снизу вверх, воодушевленный довольным Храновым кряканьем, бес. — Принимайте хоромы, вытрясайте перины.
— Ага. А ты люльку себе здесь не приметил? А то б мы с Любоней тебя в ней… покачали, — первой сползла я с седла и оглянулась к Стахосу. Мужчина в этот самый момент, пытаясь слезть с коня, качнулся вперед и, вдруг, стал круто заваливаться вбок. — Стах! — рванула я к нему, пытаясь успеть поддержать, но, силы свои явно переоценила, оказавшись в результате на земле, придавленной сверху неподвижным телом. А вот тут уже струхнула серьезно. — Хран! Хран, помоги, ему совсем худо!..
ГЛАВА 17
За маленьким квадратом окна ночь. В его мутном стекле отражается пламя свечи, стоящей рядом с кроватью, на табурете. Танцует и потрескивает от сквозняков. А еще мыши. Их, конечно, распугали, но, то в одной половой дыре, то в другой возникают маленькие любопытные носы.
— А ну, прочь отсюда.
— Евся, ты чего? — замерла в темном дверном проеме Любоня.
— Заходи. Это я не тебе, мышам.
— Мышам?..
— Любонь, неужто ты их боишься? Чего хотела то?
— Я… — героически выкатив глаза, шагнула она в комнатку и вцепилась руками в высокую кроватную спинку. — Позвать тебя пришла вечерить. Хран во дворе костер развел — я кулеш сварила… А он так все и спит?
— Ага-а, — вздохнув, вернулась я взглядом к мужчине на кровати. — Так и спит, но беспокойно… Любоня… Я не знаю, что делать. Он говорит, все пройдет, а на душе тревожно.
— Это потому, что никогда больных не видала, а уж тем более, за ними не ухаживала, — авторитетно зашептала подруга. — Вон отец у нас зимой отравился старым холодцом. Матушка говорила ему: «Не ешь», а он горчицы туда намешал и целую миску подчистую. А потом так маялся — дня три с постели не вставал. А Стах — молодой, сильный. Ты ему завтра с утра травок своих запаришь. А я бульончик сварю. Пойдем, сама хоть сейчас поешь.
— Я не могу.
— Евся, почему? Он ведь все одно спит.
— Да поэтому и не могу… — шевельнула я пальцами, сжатыми в крепкой мужской ладони.
— А-а, — протянула Любоня. — Ну, надо же… А спать как собираешься?
— Не знаю, — с равнодушием, удивившим саму себя, пожала я плечами. — Да хоть на лавке — напротив, под окном, — а потом, подумав, для значимости, добавила. — Он говорил, что меня нашел. А, вдруг, ночью проснется и… потеряет?
Но подруга моя к такому «бреду» отнеслась, на удивление серьезно:
— Ну, раз так, я тебе сама здесь постелю. Я в сенях на вешалке тулуп старый видала. Вытрясу его, а сверху покрывальцем закину… Евся…
— Что?
— Вот и настала твоя очередь.
— А за чем я ее занимала?
— За любовью, подружка. За любовью.
— За любовью?.. Да что это такое, «любовь»?
— Так вот то самое и есть — когда очень сильно боишься потерять… и быть потерянной.
— Любонь, а почему ж ты тогда решилась на эту большую потерю? — нахмурила я лоб на подругу. — Почему бежишь на другой конец страны?
— Не знаю, — опустилась она на мою будущую постель. — Наверное, потому, что бояться этого должны… двое… Евся, давай не будем сейчас о Русане? А то я опять реветь начну и больного нашего разбужу, — блеснули в подружкиных глазах два маленьких свечных пламени, отраженные в слезинках.
— Ну, как скажешь…
Ночью я не спала. Лежала на боку, подложив ладошки под щеку, и пялилась в бледный мужской профиль. Вместо давно расплывшейся свечки на табурете тускло мерцал закопченными гранями фонарь — Тишка находка. Бесенок долго гремел в смежной, захламленной кладовке и торжественно водрузил мне это «сокровище» прямо под нос. А Хран после поджег в нем фитиль. И оба тихо ушли спать на улицу… мужики-охранники. Любоня же устроилась рядом — за дверью, на широком хозяйском ложе. И, по-моему, все же, плакала. Правда, тихо. Громче шмыгала носом… А на рассвете я проснулась (значит, все таки, спала).
Очнулась от тихого стона и когда открыла глаза, первое, что разглядела — сидящего на кровати Стахоса. Мужчина обвел пустым взглядом комнатку и, под кроватный «визг» рухнул обратно. Я же, от неожиданности замерла, наблюдая, как он сначала шумно хлебнул ртом воздух, а потом, вдруг весь пошел судорогой. И лишь тогда отмерев, кинулась к больному:
— Ты чего?.. — но, он меня, кажется, не услышал. А ладонь, за которую я схватилась, не сжалась в ответ. — Стах!!!
Первой на мой испуганный вопль примчалась заспанная подруга. И, чуть не сшибив сначала меня, а потом табурет, рухнула рядом с кроватью на колени:
— Евся… А что это с ним? — прошептала, глядя на струной вытянувшегося под одеялом мужчину.
— Я не знаю, — потерянно покачала я головой.
— А он…
— Живой! Любоня, он — живой. И по сиянию видно и… — быстро склонившись над самым лицом Стаха, прислушалась я к его тихому, едва уловимому дыханию. — Только запах этот, чесночный, он все сильнее. Мне кажется, вся комната должна им пропахнуть.
— Чесноком? — повела подружка своим носиком по сторонам. — Я не чую, но, раз ты говоришь… Евся, а что теперь-то делать? — уставились мы с Любоней друг на друга.
— Девушки, чего кричим?.. Ёшкин мотыляй, — одновременно вскинули головы к застывшему над нами Храну. — И давно он такой?
— Не-ет. Только что… случилось. Хран, его к лекарю надо. Пока не поздно. Я здесь бессильна. И, если бы даже умела устранять чужую магию, то, все равно — на Стахе ее нет. Здесь что-то другое, незнакомое.
— А может он, того… — хлопнула глазами Любоня. — Этого самого чеснока переел? Раз, ты говоришь, от него им не…
— Я сейчас не совсем понял, о каком чесноке идет речь? — медленно произнес Хран.
— О том самом, запах которого Евся своим дриадским носом от Стаха учуяла.
— А, ну-ка, — разнесло нас с подружкой по сторонам, метнувшимся к изголовью кровати мужчиной, после чего он на несколько мгновений замер. — Есть что-то… Но, я бы ни в жизнь не заметил… — глухо констатировал, уже распрямляясь, а потом, вдруг, зашелся таким выразительным матом, что нас с Любоней пригнуло, а трущий глазки на спинке кровати Тишок, восхищенно открыл пасть. — Самоуверенный, безголовый мальчишка! — исчерпавшись, наконец, выдохнул Хран, уставясь в стену напротив. — Евсения, а почему ты раньше об этом не сказала?
— О чем? О запахе? — ошарашено уточнила я. — Да я ему еще до Монжи о нем говорила, а он на меня обиделся — решил, что это
