себя сильным, чувствую настоящим мужчиной…
В какой-то момент он так сильно сжал мои локти, что я невольно вскрикнула. Дверь открылась, и в библиотеку вбежал рослый центурион. Гонорий нехотя выпустил меня. Центурион прижал руку к груди, попятился.
— Констанциус, — позвал Гонорий, — сколько тебе нужно солдат, чтобы защищать этот дворец?
— Триста, о цезарь. А если бы найти таких, которые умели бы обходиться без сна, хватило бы и сотни.
— И сколько у тебя есть на сегодня?
— Вполне надежных? Дюжины три. Зато этих я отбирал сам. Они умрут за своего императора. И их будет больше. Но мне нужно время.
— Не знаю, Констанциус… Не знаю, сколько времени у меня осталось… Ты можешь идти. Но с сегодняшнего дня — запомни — ставь караул из своих надежных и к дверям моей сестры.
Брат не оставил свою безумную затею. Снова и снова уговаривал он меня подняться над предрассудками и выйти за него замуж. Я видела, что мысль эта приводила его в такое возбуждение, что возражать ему было бы просто опасно. Поэтому стала просить отпустить меня в Рим, где я могла бы посоветоваться, с Папой Иннокентием, успокоить свою совесть.
Наконец он нехотя согласился. Уговорил только взять клетку с двумя испанскими почтовыми голубями и обещать немедленно известить его, если со мной что-нибудь случится. В дорогу он выделил мне отряд стражи, командовать которым поручил тому самому центуриону Констанциусу. Беседы с этим храбрым и умным офицером очень скрасили мне путь от Равенны до Рима. Поэтому, что бы там ни сочиняли клеветники, мы не были чужаками друг для друга, когда судьба свела нас снова десять лет спустя.
(Галла Пласидия умолкает на время)
Приподняв край холстины, я украдкой смотрю на незаконченный портрет. Кто этот усталый, побитый невзгодами мужчина? Откуда она взяла язвительный перекос губ? угасшие, без блеска глаза? недоуменно вздернутые брони? А этот налет щетины на горле — просто откровенная клевета. Бласт бреет меня каждое утро. Главное же впечатление от портрета: человек этот еще не живет, а только ждет. Неизвестно чего. Может, начала жизни. Похоже, много лет ждет и почти утратил надежду дождаться.
Заслышав шаги Деметры, я поспешно отбегаю, сажусь на табурет у края веранды. Она отгоняет пчел, прилетевших на запах медовых красок, возобновляет работу. Я рассказываю ей о вчерашней охоте на зайцев в горах. Вольноотпущенник Фалтонии Пробы, Кирус, дал нам хороших собак и новенькие сети, а сам взвалил на спину своей лошади больного и дряхлого пса, с которым он всю дорогу разговаривал, как с человеком. Но каждый раз, как пес поднимал уши и открывал глаза, под копытами лошади оказывался заячий след. Видимо, его обоняние так обострилось с утратой зрения и слуха, что он с высоты мог учуять то, что наши собаки не замечали, носясь в траве. Мы загнали в сети пять зайцев и трех фазанов.
Рассказывая, я неестественно смеюсь, решительно сжимаю челюсти, вздергиваю подбородок. Я изо всех сил пытаюсь отмежеваться от усталого человека на портрете. Деметра, кажется, не обращает внимания на мои ужимки, продолжает сочинять и выписывать красками кого-то несуществующего. Или она умеет глядеть сквозь время и рисует будущего меня?
— …Этого Кируса отец отпустил на волю, когда он был еще совсем молодым, — говорит она. — И он завел собственное дело — охотничье поместье для богатых. Всякий любитель охоты мог приехать туда с друзьями в условленное время и за изрядную мзду пользоваться лошадьми Кируса, его собаками, сетями, луками, загонщиками и всем прочим. Если наступал перебой с клиентами, Кирус выезжал на охоту сам и, вместе со своими слугами, добывал дичь, кабанов и оленей для столов римских обжор. Через несколько лет он так разбогател, что смог выкупить у отца и собственных родителей. Я помню, как эти старики пришли к отцу благодарить его за милость и прощаться, а я смотрела на них и чувствовала, что у меня в голове начинается… Как бы это сказать?.. Когда рушатся все мысли?.. Мозготрясение — есть такое слово?..
Деметра отложила кисти, взяла себя за виски и встряхнула голову взад-вперед, точно это было решето с просом.
— До этого момента родственные связи казались мне чем-то нерушимым. Потому-то я и заучивала наизусть нашу родословную и гордилась ею. А тут впервые до меня дошло, что незыблемость эта — кажущаяся. Кирус выкупил своих родителей — и кем же они стали для него? По римским законам они стали его рабами!.. Вы могли бы вообразить собственного отца своим рабом?.. Конечно, по прошествии определенного законом срока Кирус смог бы даровать своим родителям свободу. Но и после этого они сделались бы всего лишь его вольноотпущенниками и клиентами, а он — их патроном. Лошадь побежала хвостом вперед, кошка улеглась на потолке, дождь пролился из озера вверх — любая несуразность казалась мне менее нелепой, чем это извращение родственных связей.
— А сам Кирус женился потом? Есть у него дети? — спросил я.
— Да, у него двое мальчиков, и они уже считаются полноправными римскими гражданами. Но не думайте, что с ними все будет ясно. Законы о браке превратились в какую-то цепь ловушек и скрытых ям. Поэтому многие мужчины предпочитают жить с наложницей, с конкубиной. Нынче это стало даже модным. Пройдите по римским кладбищам, почитайте эпитафии на памятниках. Во многих найдете восхваление конкубине покойного и детям, прижитым от нее. Иногда имя конкубины будет идти вслед, а то и перед именем жены. Когда все это начало приоткрываться передо мной в детстве, мне хотелось зажать глаза и уши и так и прожить всю оставшуюся жизнь. А потом снова разгоралось больное любопытство, и я кидалась расспрашивать наших служанок — кто, с кем, когда, сколько лет, сколько детей… И только не говорите мне, что это — грехи язычников, что у христиан все по-другому. Я знаю, знаю!..
Она обрывает себя, прячется за картину. Испуганная цапля привычно нырнула в речку молчания и останется там на весь запас воздуха в груди. Я тоже чувствую странное волнение от мелькнувшей догадки, забываю сжимать челюсти и выпячивать подбородок.
— Значит вы… — нерешительно начинаю я. — Это вас и испугало?.. Мысль о брачной жизни… и обо всей этой путанице с конкубинами, с рабынями, с внебрачными детьми?..
Она выглядывает из-за доски и всматривается в меня тревожным птичьим взглядом, словно оценивая и пытаясь понять, кто перед ней: охотник со стрелами или мирный пастух с дудочкой?
— Мне было двенадцать, — тихо говорит она. — Совсем еще глупая, да? Но я твердо сказала себе: «Ни за что.
