него охотничьи угодья отсюда и до горизонта, дружба с людьми из аппарата Самого… И прочее. Еблонская, я тут копнула… Ты не представляешь, насколько он охерительно богатый чувак! Ему этот холдинг… Он просто так, на один зубок развлекуха. А мы ему вообще не нужны… Были бы, если б не твоя аппетитная жопа. Кстати, он недавно заключил крайне невыгодную для себя сделку… Со своим конкурентом. Все в шоке. Не в курсе, как так случилось? Но ладно, не отвлекаюсь, — тараторит Анька, видя мое нахмуренное лицо, — короче говоря, эта Наталья в итоге его кинула. И не просто кинула, смотала к его прямому конкуренту, а тогда это было дико чувствительно, и утащила все, что могла. Клиентуру, потом, говорят, какие-то акции, потом еще что-то… Короче, он в итоге остался с мелкой фирмешкой, гол, как сокол… А она спокойно укатила с новым мужиком за границу. Кирсанов тогда закусился, влез в долги, чего-то где-то подтянул… Ну, тут история умалчивает, короче, вывернулся наизнанку… И, в итоге, поднялся в рекордные сроки. Правда, стал вообще другим. И с бабами стал себя плохо вести, верней, как плохо… Никак. Трахнуть и выставить. Вот и все… А еще стал пропадать в лесах чуть ли не на полгода. Я вот думаю, что именно там он знакомства нужные и свел… Сама знаешь, с кем. Выкупил эти земли, сделал там заповедник… Ну и охотничьи угодья. Может, повезло, может, какие-то связи… Но, короче , пинок мощный получил от женушки. И в итоге, когда те вернулись из-за границы, он тупо выкупил их фирму. Пустил их по миру. Мужик ее принялся бодаться с ним, устраивать какие-то тупые подставы и все прочее… И в итоге на машине разбился. Сам или нет, хрен его знает… А она на нервяке в больничку угодила. Говорят, Кирсанов устроил в самую лучшую, где не сульфазином обкалывают до бесчувственного состояния , а где именно лечат… Так что, дорогая, наврала тебе эта овца. По крайней мере, я бы за то, что она сделала, точно убила бы. А Кирсанов, благородный дурак, еще и лечил ее…
У меня нет слов. И нет мыслей. Все произошедшее сейчас настолько переворачивается в голове, что становится не по себе.
Я верю Аньке, с чего бы ей врать?
И все, ею сказанное, вполне соотносится с ситуацией…
— Ты, Еблонская, попала на очень непростого мужика, понимаешь? — продолжает между тем Анька, — у него тараканов в башке, как блох на уличной псине. И теперь все эти тараканы разбежались по офису. И это, блин, стремно!
— Что, сильно трясет? — виновато спрашиваю я, боясь представить, что сейчас думает Кирсанов и что именно он сейчас делает… В прошлый раз, когда я сбежала, он устроил мне веселье в тюрягой и подкупом Вики. А в этот раз что? Боже…
— Не то слово… — Анька ежится, — хорошо, что сообщение на другой номер мне отправила, а то бы… Но ты же понимаешь, что он все равно тебя найдет? Он настроен, учти. Таких дурных страшных глаз я вообще ни у кого никогда не видела…
— Понимаю… — киваю я, — найдет. Тогда и поговорим.
— Еблонская… — тянет Анька, — возвращайся, а? Ну хватит… Он тут все разнесет, пока тебя найдет. Клянусь, я не выдержу! Сама к нему пойду! И скажу!
— Иди, — киваю я, — только через два часа. Я как раз пересяду.
— Блин, Еблонская…
— Все, пока, Ань!
Торопливо отрубаю связь и захожу в онлайн-кассы. Пересяду-ка я в другой поезд.
Нет, то, что Юра меня догонит, никаких сомнений, но случится это тогда, когда мне будет нужно.
Не зря под руку меня толкало.
Все будет так, как мне надо…
Глава 39
Этот поезд меня укачивает.
Кажется, что я лежу в большой люльке и засыпаю.
А когда во сне я опять засыпаю, то это явный признак, что сон будет ведовской.
Укрытая одеялом, на мягкой подушке. Так сладко.
Я слышу сквозь сон, как поёт колыбельную моя бабушка.
Старинная колыбельная, я такого даже и не помню.
Странные слова:
Баю-баюшки-баю, я уеду на войну.
Я уеду на войну, сосватаю поповну́.
А поповна нежна, через плетень лезла.
Плетень повалила, телят подавила…
Странно как…
И вот я просыпаюсь.
Это действительно люлька, подвешенная к большой балке, только огромная, под меня… Нет-нет. Я – маленькая девочка.
Вылезаю с трудом, прыгаю на чёрный ледяной пол. Половица - половина огромного дерева. А я — голыми ногами, тощими.
Люлька качается, и я от неё пытаюсь увернуться, чтобы не ударила по голове деревянным бортом.
Иду искать бабушку, потому что она перестала петь и становится тревожно.
Я боюсь её, она будет ругаться. А вот, за что она будет ругаться, догадываюсь с трудом.
Старая избушка, маленькие окошки, в них мутные стёкла, но очень красивые стрехи, вышитые вручную. Такая вышивка — оберег. Я знаю это… Откуда?
Бабушка сидит, руки старческие на коленях. А юбка в пол тёмно-коричневая, платок повязан назад, в длинных мочках ушей — красивые золотые серьги кольцами.
Смотрит на меня пристально.
— Почему ты ругаешься на меня? — детским тонким голосом спрашиваю я.
— Никак не можешь повзрослеть, — отвечает бабушка.
— Ну почему же? Я уже взрослая. Мне скоро тридцать лет.
— Нет, деточка. Три года тебе. Потому что так не слушаешься, как в три года не слушалась.
— Что же я не послушала тебя? Смотри, я даже имя сменить собралась. Буду я Аполлинария, как ты просила.
Она по-доброму усмехается старческими, немного сушёными губами. Смотрю, и насмотреться не могу. Родная она для меня. Суровая только. Ох, суровая…
Опускаю перед ней глаза, смотрю в пол, на свои ноги босые… И на подол сарафана. Детского, белого, с большими цветами. И ножки тонюсенькие. Удивительно…
— Ты не взяла клятву со своего мужа, чтобы говорил тебе только правду. А он соврал тебе в очередной раз.
— Да, — горько соглашаюсь я. — Анька сказала всё. Но я не понимаю, почему он сказать не мог все сразу? Неужели думал, что не поверю? За что он так со мной?
— Он не с тобой так, — отвечает бабушка, вскинув седую бровь,
