уголовник, и они завалились на землю, покатившись по грязи и лужам. Схватка была недолгой. Уголовник крепко зажал голову вырывающегося прихожанина, а второй рукой, всей пятерней, облепил его лицо. Узловатые пальцы полезли в рот, разрывая губы, Трофим мычал, изгибался, перебирал ногами, из его широко раскрытого рта текла слюна и кровь.
В какой-то момент борьбы уголовник вытащил пальцы из-под разорванных десен и всей рукой полез в зажмуренные до предела глаза жертвы.
— Батю… — хрипел, выгибаясь, верующий, как будто забыв о себе, спешил сказать что-то самое главное на свете: — Батюшку не трогайте… А…аа…
Уголовник с изъеденным оспой лицом не слушал, напрягался, сопел, давил. Его пальцы выдавливали глазные яблоки, боль стала невыносимой, и Трофим уже ничего не говорил, а только кричал через равные промежутки.
В нашем искаженном мире иногда за добро приходится платить больше, чем за зло. В ту самую секунду, как над часовней разнеслись крики Трофима, к священнику неожиданно подскочил какой-то растрепанный человек и, отпихнув Козыря в сторону, с силой схватил отца Александра за грудки. Мужик был не из уголовников, спутанная борода и ватник выдавали в нем крестьянина, у которого еще от отцов в красном углу хаты стояла накрытая рушником икона. Он был один из тех, кто еще несколько минут назад, переминаясь, стоял в очереди и терпеливо ждал от верующих свою горсть муки. Тем страннее был его поступок.
— Ну и где Бог твой?! Где?! — захлебываясь совершенно непонятной ненавистью, кричал он прямо в лицо священника, и в его словах было все — и высылка, и затерянная туманная долина, и несбывшиеся надежды слабого человека со слабой верой. — Бросил нас Бог!!! А зачем тогда ты здесь?! — ревел он, брызгая слюной. — Нету Его, ничего нет! Пусто! Где Он?!..
Седая голова старика моталась от рывков. Мужик кричал как одержимый, лицо его было дико искажено, словно и не человек это кричал вовсе, а с непередаваемой тоской и яростью выл в небо какой-то древний зверь, выбравшийся из вечной тьмы в маске из плоти и крови.
— Во мне. И надо мной, — указывая глазами в небо, чуть слышно ответил отец Александр. Мужик взвизгнул. В следующее мгновение он выхватил из кармана ватника сапожный нож и стал бить им и кромсать священника, попадая заточенным лезвием в грудь, живот, в руки, которые старик поднимал, инстинктивно защищаясь от ударов. Один из ударов попал батюшке в шею, и седая борода моментально стала красной. Толпа ахнула. Еще через секунду отец Александр упал на землю, закрывая порезанными руками голову, а добровольный помощник блатных, не останавливаясь, бил его липким от крови ножом куда попало.
Это была одна часть трагедии, вторая разыгрывалась всего в нескольких метрах, и никак не могла закончиться.
— Батюшку не трогайте… — хрипел на земле Трофим, вырываясь из рук уголовника с изъеденным оспой лицом. Блатные, сами немного растерянные неожиданной расправой над священником, наконец спохватились. К борющимся тут же бросились еще двое, Трофима придавили коленом, один сел на его ноги, а второй быстро снял с себя брючный ремень и старался набросить его на шею хрипящего прихожанина.
— Голову, голову ему поднимите, — кричал он, мгновенно став красным от усилий.
Чтобы задушить человека надо долго повозиться. Заступившегося за своего духовника, Трофима убивали несколько минут, и замершей толпе эти минуты показались вечностью. Ремень затянули, багровые от лопнувших сосудов глаза вылезли из орбит, кишечник и мочевой пузырь непроизвольно опорожнились, из разорванных губ текла розовая слюна, а он все еще дергал ногами, хрипел, и все пытался сказать, чтобы они пощадили батюшку, батюшку пощадили, ведь он за свою долгую жизнь делал людям только добро. Но стянутое ремнем горло не пропускало слова наружу, превращая их в громкий хрип.
Трофима убивали на страх остальным. Еще живого, его подтащили к горящему рядом костру и сунули головой в огонь. Над отступившей толпой пронесся вздох, многие, не выдержав, опустили глаза, кто-то торопливо выбрался толпы и отбежал в сторону. Ноги Трофима мелко тряслись, скрюченные пальцы скребли по земле, но уголовники втроем продолжали прижимать его лицом к углям, пока им самим не обожгло руки, а ватник на его спине не начал тлеть и дымиться.
— Люди, да что же это делается?!.. — вдруг раздался над деревьями взвизгливый крик, и какая-то пожилая женщина интеллигентного вида, во сбившимся на затылок белом платке, принялась расталкивать молчаливую стену людей, пробиваясь к месту расправы. — Изверги!.. Мужчины, да что же вы стоите и смотрите?! Сделайте что-нибудь! Вы же мужчины!..
Но никто не шелохнулся. Разрозненные верующие стояли под ножами, рядом со стеной часовни замерла, как камень, жена церковного старосты с мертвенно-бледным лицом. Она тоже не сделала ни шага вперед, потому что одно дело подбивать людей на примерку мученического венца, и совсем другое — своими глазами увидеть, как он надевается.
Это не с прихожанами отношения выяснять, здесь с ней ругаться никто не будет, разорвут рот от уха до уха и оставят лежать на голой земле.
Одна единственная, пожилая женщина, подбежала к обезумевшему крестьянину и, крича и плача, за шиворот стала тянуть его от лежащего на земле окровавленного священника. А затем, словно торопясь сразу быть в нескольких местах, побежала к лежащему головой в костре мертвому и стала хватать его за дымящийся ватник, по которому уже пробегали синие язычки пламени. Толпа по-прежнему не двигалась.
— Пора уходить, — негромко сказал Козырь стоящему рядом смуглому уголовнику в пестрой цыганской рубахе и повернулся к окаменевшей Зинаиде. — Жить хочешь, тетка? Сейчас покажешь нам, где остальная мука.
Жена церковного старосты, словно проснувшись, быстро и часто закивала головой. На ее щеках проступили яркие красные пятна.
— Граждане поселенцы! Богомольцы хотели вас обмануть, — повысив свой сипловатый голос до предела, крикнул вожак блатных в толпу, стараясь, чтобы его слышали как можно больше людей. — Они хотели сделать жест, раздать один мешок, а остальные у себя затарить! Мы свое взяли, теперь вы берите! У них всего много…
Прав, ох как прав был переживший погромы Аркадий Борисович! Уголовники только начнут, а продолжать, догрызать, будут другие. И в больших и в малых проекциях история всегда повторяется, там, где есть люди. В далеком кровавом семнадцатом году не коммунисты грабили церкви и вешали на березах и яблонях священников вместе с их семьями в маленьких городках деревянной Руси, а свои, местные, те, кто еще вчера приходил в эти самые убранные цветами церкви и со словами: «Христос воскрес», крестил свой лоб. Коммунисты только дали отмашку зеленым фонарем, сказав, что все позволено, что Бога нет, —
