Все с самого начала знают, кто такой Эдип, и все это скрывают. Просто какой-то „Уотергейт“. Это пронизывает всю историю человечества – все общества основаны на лжи» (Pilikian, 1974).
Однако, когда Эдип вынужден признать реальность и больше не может скрывать истину, он выказывает большое мужество. Ему приходится нелегко, и мы видим, как он колеблется и борется со своей нерешительностью, но от этого его заключительный подвиг оказывается еще более впечатляющим. Я покажу, что это движение к истине трагически обращается вспять в «Эдипе в Колоне», и таким экстравагантным воззрением на эту драму я снова обязан Филиппу Веллакотту. Полагаю, это обращение вспять на самом деле начинается еще в первой драме, когда Эдип ослепляет себя. Прежде, чем начать обсуждать предложенное Веллакоттом прочтение «Эдипа в Колоне», я снова обращусь к кульминации «Царя Эдипа». Мне кажется, что здесь Софокл признает, что истина, когда она полностью раскрыта, слишком ужасна и невыносима, поэтому, калеча себя, Эдип уже бежит от нее.
Самоослепление Эдипа
Драма приближается к своей кульминации, и Иокаста, наконец-то признавшая истину, выбегает из дворца, оставляя Эдипа допрашивать пастуха, который в итоге рассказывает все, как было. Теперь Эдип, ранее выказывавший такую нерешительность в поиске истины, принимает ее с большим мужеством, без всяких уклонений или оправданий. Он лишь восклицает:
«Увы мне! Явно все идет к развязке.
О свет! Тебя в последний раз я вижу!
В проклятии рожден я, в браке проклят,
И мною кровь преступно пролита!»
С этими словами он направляется во дворец вслед за Иокастой, и, хотя он столкнулся с сокрушительной виной, в данный момент он полностью ее признает и, кажется, способен вынести. Мы же остаемся ждать снаружи вместе с хором старейшин, пока не появляется домочадец, и мы наконец слышим рассказ о том, что случилось. Сразу становится понятно, что произошли глубокие перемены и атмосфера страдания и боли уступает место ужасу. Вот что говорит домочадец:
«О граждане почтенные страны!
Что предстоит и слышать вам и видеть!
<…>
Нет, не омоют даже Истр и Фасис
Лабдака дом; столь много страшных дел
Таится в нем, и вольных и невольных, —
И новые объявятся!.. Нет горше
По доброй воле понесенных мук.
<…>
Увы, сказать и выслушать недолго:
Божественной не стало Иокасты».
Эти понесенные по доброй воле муки – самоубийство царицы и самоослепление Эдипа, и они описаны с ужасающими подробностями.
Сначала мы слышим, что Иокаста бросилась к своему брачному ложу, призывая Лая, затем – что Эдип метался по дворцу, требуя меч.
«Он требовал меча, искал жену,
Которую не мог назвать женою, —
Нет, мать свою и мать его детей!»
Домочадец продолжает:
«Вдруг с диким криком, словно вслед кому-то,
Он бросился к двустворчатым дверям
И, выломав засовы, вторгся в спальню.
И видим мы: повесилась царица —
Качается в крученой петле. Он,
Ее увидя, вдруг завыл от горя,
Веревку раскрутил он – и упала
Злосчастная. Потом – ужасно молвить! —
С ее одежды царственной сорвав
Наплечную застежку золотую,
Он стал иглу во впадины глазные
Вонзать, крича, что зреть очам не должно
Ни мук его, ни им свершенных зол, —
Очам, привыкшим видеть лик запретный
И не узнавшим милого лица.
Так мучаясь, не раз, а много раз
Он поражал глазницы, и из глаз
Не каплями на бороду его
Стекала кровь – багрово-черный ливень
Ее сплошным потоком орошал.
Поистине их счастие былое
Завидным было счастьем. А теперь
Стенанье, гибель, смерть, позор – все беды,
Какие есть, в их доме собрались».
Эти описания вызывают у нас ужас и жалость, когда мы узнаем, что чувство вины сменилось ненавистью, а ненависть – трагическим членовредительством. Ранее, когда драма приближалась к кульминации, мы наблюдали медленное и нерешительное продвижение к истине, когда Эдип боролся с нежеланием Иокасты и своим собственным эту истину признать. Затем он столкнулся с этой истиной, смело, но ненадолго ее признал, когда Иокаста бросилась во дворец, но в какой-то момент больше не смог ее выносить и его чувство вины обратилось в ненависть.
Ясно, что, требуя меч, Эдип собирается угрожать Иокасте или даже убить ее, и вряд ли есть сомнение в том, что он уже исполнен ненависти к ней, возможно, потому, что понимает из рассказа пастуха, что она – соучастница попытки убить его во младенчестве (Rudnytsky, 1987). Возможно, его ненависть к Иокасте начинается с осознания ее преданности Лаю и ее участия в сговоре, вызванном желанием уничтожить Эдипа. Однако ее самоубийство – еще более катастрофическое предательство, оно добавляет смерть Иокасты к тяжкому грузу вины Эдипа. Оба события приводят Эдипа к пониманию, что он потерял Иокасту как союзницу, которая помогла бы ему вынести вину, и как сообщницу, которая бы разделяла эту вину вместе с ним. Теперь же он поистине ее утратил, и, я полагаю, именно эта утрата сделала вину невыносимой, из-за чего Эдип и обратил свою ненависть сначала на Иокасту, а затем на себя самого.
Что важнее всего, он атакует свои глаза, свою связь с реальностью, которой он не может больше выдержать; он пытается уничтожить источник своей боли, разрушив способность переживать и воспринимать. Далее он говорит, что лишил бы себя и слуха, если б смог.
«О, если б был я в силах
Источник слуха преградить, из плоти
Своей несчастной сделал бы тюрьму,
Чтоб быть слепым и ничего не слышать…
Жить, бед не сознавая, – вот что сладко».
Когда Эдип появляется из дворца, хор трепещет в ужасе перед его деяньем.
«О, как смертному страшно страдания зреть!
Никогда я страшнее не видывал мук!
Злополучный! Каким ты безумьем объят?
Что за демон свирепым прыжком наскочил
На твою несчастливую долю?
<…>
О страшное свершивший! Как дерзнул
Ты очи погасить? Внушили боги?»
Ужас хора – это признание небывалости деянья членовредительства, которое пресекает всякую возможность репарации, попытки искупления, деянья, худшего даже, чем совершенные Эдипом ранее преступления инцеста и отцеубийства.
Полагаю, эти наблюдения помогут нам прояснить природу эдипального чувства вины и поразмышлять над тем, что
