Печорину, могут существовать в действительности только на Западе, но не у нас. В России их нет и быть не может, а потому герой Лермонтова - лицо вымышленное.
Подобные рассуждения не раз должен был слышать Лермонтов в салоне Павловых.
Хозяйка салона и ее ближайшие друзья разделяли отрицательное отношение Шевырева к «Герою нашего времени». Даже Юрий Самарин, так расположенный к Лермонтову, писал после его смерти: «Он унес с собой больше чем надежды. Он унес с собой неоплаченный долг за свой роман «Герой нашего времени», который никто за него теперь уже не сможет уплатить. Он сам должен был оправдаться». Роман, требующий, с точки зрения Самарина, искупления, для Белинского, Герцена и их друзей был великой заслугой автора. Надо думать, что к ним примыкал и близкий им по убеждениям Николай Филиппович Павлов.
Лермонтов знал Шевырева давно, еще в пансионские годы, когда Шевырев был сотрудником «Московского вестника» и приятелем его учителя Раича. В то время Шевырев имел мужество резко отозваться о «Северной пчеле», и на него напал ее издатель Булгарин. Редактор «Московского вестника» Погодин перепугался, и положение Шевырева в редакции журнала пошатнулось. Шевырев принял предложение княгини 3. А. Волконской стать воспитателем ее сына и ехать в Рим. Вся эта история была известна в пансионских кругах, и пятнадцатилетний поэт написал тогда на отъезд Шевырева стихотворение «Романс» («Коварной жизнью недовольный», 1829).
Шевырев помнил подростка, читавшего стихи на пансионских собраниях у Раича. Несмотря на совершенные стихи, которые теперь печатались в «Отечественных записках», в глазах Шевырева он так и остался начинающим поэтом. После выхода в свет летом 1840 года сборника «Стихотворений Лермонтова» Шевырев в своей статье упрекнул автора в самомнении, так как отдельной книгой свои стихи, по его мнению, были достойны выпускать такие крупные сложившиеся поэты, как Вяземский и Хомяков, а не он. В творчестве Лермонтова Шевырев не увидел ничего самостоятельного, одни литературные влияния. Резко осуждал он отдельные стихотворения сборника. Особенно не нравилась ему «Дума». «О, поэт! - обращался он к Лермонтову. - Если вас посещают такие думы, лучше бы таить их про себя, они нарушают гармонию чувств и совершенно противны миру прекрасного».
Белинский писал о «Думе»: «Эти стихи писаны кровью; они вышли из глубины оскорбленного духа: это вопль, это стон человека, для которого отсутствие внутренней жизни есть зло, в тысячу раз ужаснейшее физической смерти!… И кто же из людей нового поколения не найдет в нем разгадки собственного уныния, душевной апатии, пустоты внутренней и не откликнется на него своим воплем, своим стоном?…»
«Мужественная, печальная мысль всегда лежала на его челе, - говорил Герцен, - она сквозила во всех его стихах. Это не отвлеченная мысль, стремящаяся украсить себя цветами поэзии, нет, раздумье Лермонтова - его поэзия, его мученье, его сила». Эти мысли о Лермонтове разделяли друзья Белинского и Герцена, которых встречал поэт в салоне Павловых весной 1840 года.
Ю. Ф. Самарин.
Рисунок художника В. Тропинина.
Самарин подытожил свое впечатление от встреч с Лермонтовым весной 1840 года в письме к их общему другу талантливому художнику Гагарину. Этот итог расходится с первым впечатлением от знакомства два года назад у Оболенских. Знакомство произошло в семейном кругу, где Лермонтов чувствовал себя как дома. В письме к Гагарину Самарин рисует портрет Лермонтова, каким он был в противоречивой обстановке московских салонов сороковых годов, среди борьбы мнений и споров о его романе «Герой нашего времени». Лермонтов наблюдал тогда московское общество на его новом этапе. Самарин писал: «Я часто видел Лермонтова за все время его пребывания в Москве. Это чрезвычайно артистическая натура, неуловимая и не поддающаяся никакому внешнему влиянию благодаря своей наблюдательности и значительной дозе индифферентизма. Вы еще не успели с ним заговорить, а он вас уже насквозь раскусил; он все замечает; его взор тяжел, и чувствовать на себе этот взор утомительно. Первые минуты присутствие этого человека было мне неприятно; я чувствовал, что он очень проницателен и читает в моем уме; но в то же время я понимал, что сила эта имела причиною одно лишь простое любопытство, безо всякого иного интереса…
Дом Павловых на Рождественском бульваре, 14.
Фотография.
Этот человек никогда не слушает то, что вы ему говорите, - он вас самих слушает и наблюдает, и после того, что он вполне понял вас, вы продолжаете оставаться для него чем-то совершенно внешним, не имеющим никакого права что-либо изменять в его жизни. В моем положении мне очень жаль, что знакомство наше не продолжалось дальше. Я думаю, что между им и мною могли бы установиться отношения, которые помогли бы мне постичь многое».
Лермонтов уезжал от Павловых. Все собрались его провожать. У подъезда стояла тройка с подвязанными бубенцами. На прощание подняли бокалы и пожелали скорее вернуться и навсегда остаться в Москве.
Спустились вниз.
«Ночь была сырая. Он уехал грустный. Мы простились на крыльце», - записал Самарин в дневнике. Молча вернулись в дом. Улица опустела. Казалось, опустела Москва.
Глава VI
НА ПОЛУСЛОВЕ ОБОРВАННАЯ ПЕСНЯ
Лермонтову удалось избежать службы в своем полку. Приехав в Ставрополь весной 1840 года, в главную квартиру командующего войсками Кавказской линии и Черно-морья, он получил назначение в особый отряд генерала Галафеева, отправлявшийся в экспедицию в Чечню. Участие в действующем отряде давало возможность отличиться и добиться отставки. Поэт получил это назначение благодаря командующему войсками П. Граббе.
Об отставке начал упорно думать Лермонтов сразу после возвращения из первой ссылки. В письмах в Москву Лермонтов жаловался, что «милые родственники» не хотят, чтобы он бросил службу. Военная служба мешала его литературной работе. «Вышел бы в отставку, да бабушка не хочет - надо же ей чем-нибудь пожертвовать, - писал он Алексею Лопухину. - Признаюсь тебе, я с некоторого времени ужасно упал духом». Дальше следовало объяснение причин, почему он «упал духом», - объяснение, по-видимому, такого рода, что пришлось оторвать конец письма, чтобы можно было хранить остальное.
Новая ссылка затрудняла возможность получения отставки. Ее приходилось «заслуживать». Во время экспедиции в Чечню Лермонтов проявил храбрость, инициативу и находчивость в боях и был представлен к награде, что давало надежду на скорое освобождение. В свою очередь и Арсеньева, после второй ссылки Лермонтова, отказалась от честолюбивых мечтаний о военной карьере внука и начала хлопотать о его отставке. Вместо отставки было дано
