в качестве магистерской диссертации. Официальными оппонентами выступили М.К. Любавский и Ю.В. Готье. Диспут состоялся 19 февраля в Московском университете и привлек историков из других университетов, в частности из Петрограда приехали С.Ф. Платонов и П.Г. Васенко. Первым оппонировал Любавский. Он признал исследование «положительной научной ценностью», где рассматривалось мало изученное ранее историческое явление[743]. Отметил Любавский и свойственную новому поколению «манеру пользования документов», высокую фундированность работы. Он признал, что благодаря этому «сохраняется колоритность рассказа», но в то же время «автор часто дает совершенно сырой, без достаточной обработки материал»[744]. Попенял маститый историк и на слишком, с его точки зрения, доверчивое отношение молодого коллеги к источникам. Кроме того, у Любавского был целый ряд концептуальных возражений. По его мнению, нельзя было объяснить устройство засечной черты социальной политикой правительства. Не принял он и утверждения Яковлева о приоритете вольной колонизации над правительственной, считая, что они шли параллельно друг другу[745]. Второй оппонент – Ю.В. Готье, «указал, что рассматриваемая работа – интенсивное исследование одного эпизода, заметил, что оно не вставлено в историю того процесса». Он не согласился с выводом о хаотичности обороны степных границ после Смуты, утверждая, что, наоборот, прослеживается их упорядочивание[746]. На все эти замечания Яковлев отвечал довольно успешно, что и признал выступавший как неофициальный оппонент С.Ф. Платонов. Тем не менее он также отметил отсутствие внутреннего единства в книге[747]. Несмотря на все замечания, диссертант был признан достойным искомой степени. Как писал Веселовский в своем дневнике, «все прошло очень хорошо». После диспута был организован ужин, на котором Яковлев произнес тост «за дорогих учителей: Платонова, Любавского» и Веселовского[748]. В этом, казалось бы, незначительном событии рельефно обозначилась новая ситуация в исторической науке в целом и в Московской исторической школе в частности. Московский историк Яковлев признавал своим учителем петербургского коллегу Платонова. В этом проявилась тенденция сближения Московской и Петербургской школы, проявившаяся в работах, в первую очередь, младшего поколения московских историков. Если ранее Платонов испытал мощное влияние идей Ключевского и его учеников, то теперь ситуация изменилась – ученики Ключевского многое переняли у Платонова. Этот эпизод еще раз указывает, что развитие исторической науки в России начала XX в. шло по пути все большей консолидации исторического сообщества. Разные школы перенимали друг у друга лучшие черты. Важно отметить, что готовность к сотрудничеству первыми проявили именно представители младшего поколения. Они в меньшей степени были подвержены амбициям и устоявшимся стереотипам. Так, во время своей работы над «Сошным письмом», Веселовский активно консультировался у М.А. Дьяконова, во многом используя его методику исторического исследования. Показателен и случай с составлением сборника в честь С.Ф. Платонова[749]. Известный историк-археограф, член-корреспондент Академии наук, В.Г. Дружинин предложил Веселовскому, Яковлеву и Готье принять в нем участие. К более старшим историкам он обращаться не стал, поскольку «мало их знал»[750]. Симптоматично и парадоксально, что с молодыми московскими историками Дружинин был знаком гораздо лучше. Веселовский отзывался о Платонове как «умном и тонком человеке»[751]. Тем не менее, несмотря на очевидное сближение, московские историки, так же как их петербургские коллеги, продолжали чувствовать себя представителями разных научных «субкультур». Характерной является реакция московского историка Готье на книгу А.Е. Преснякова «Образование великорусского государства»[752]. Так, в своем дневнике он писал: «…Это произведение умного и образованного человека, специализировавшегося на микроскопическом анализе: много частных мелких наблюдений, но часто из-за мелочей не видно целого»[753]. Это в особенности символично, поскольку сам А.Е. Пресняков во введении к монографии акцентировал внимание на специфике Петербургской исторической школы. Не менее важно отметить и признание Яковлевым самого Веселовского в качестве своего учителя. Это подтверждает мысль о принадлежности последнего к Московской исторической школе и его влиянии на новую генерацию историков Московского университета.
В печати появился отзыв на монографию Яковлева, написанный Любавским. Он вновь повторил основные замечания, более отчетливо выделив свое несогласие с общей характеристикой колонизационных усилий государства: «Природа, борьба за существование властно направляли наших предков в данном случае, и едва ли здесь место тем характеристикам, которые дает автор колонизационной „политике“ Московского правительства, в которой он отмечает вялость, косность, нерешительность, неумелость»[754]. В этом споре, в том числе, проявилась и несколько разная методологическая традиция. Признавая значимость государства во всех областях жизни России, Любавский рассуждал в рамках государственной школы, под большим влиянием идей которой находились самые старшие ученики Ключевского. В то время как Яковлев, со свойственным новому поколению скептицизмом, эту роль отрицал. Не принял рецензент и тезиса о потере Засечной чертой своего значения в середине XVII в., наоборот, считая, что набеги степняков не прекратились. Тем самым Любавский не соглашался с выводом о классово-символическом значении этого сооружения, признавая его общенациональную значимость[755].
Через некоторое время в печати появился отзыв Готье. Он писал, что «исследование проф. А.И. Яковлева… интересно тем, что оно вновь обращает внимание науки русской истории на вопросы, которые оставались без движения около четверти века…»[756]. Не останавливаясь на достоинствах исследования, рецензент сосредоточился на критических замечаниях. Он выразил сомнение в правомерности использования термина «Засечная черта» в названии исследования, поскольку в самих источниках того времени данный термин не применялся. Следующим замечанием стало утверждение, что книга Яковлева не вписана в исторический контекст. Здесь автор высказал собственные соображения на этот счет. Готье не соглашался с мнением Яковлева о нецелесообразности сохранения черты. По его мнению, работы по восстановлению черты имели не только идеологическое и классовое значение, как об этом писал автор «Засечной черты», но и общегосударственное. «Перенося главную линию обороны далее на юг, московское правительство видоизменило и характер старой линии – засечной черты: возобновив и усилив ее укрепление, оно могло защищать ее меньшим количеством живой силы и не держать на засечной черте постоянных ополчений, так как для защиты этой отныне второй, но технически усовершенствованной, укрепленной линии большого войска уже не требовалось»[757], – утверждал Готье. Кроме того, рецензент посчитал неверным рассматривать засечную черту как нечто единое, указав на то, что засечные линии не составляли цельной системы укреплений[758]. Вызвали сомнения у Готье и цифровые выкладки Яковлева, посвященные податным сборам на ремонт черты.
Более негативной оказалась рецензия П.П. Смирнова. Он раскритиковал подход Яковлева к историческому материалу: «К сожалению, усвоенный автором метод, который можно определить как метод изображения фактов в плоскости, вместо исследования их взаимоотношений, неизбежно привел его к потере чувства соизмеримости этих фактов, к произвольной выборке их, в результате чего получился разрыв
