полгода как было. Так никто и не звонил. Вот. А вы говорите – кино…
На этом разговор оборвался, так как был неприятен писателю, не обделённому самолюбием и талантом.
М. А. Булгаков
Однажды. В годы Гражданской войны беспризорные наводнили столицу. По ночам они скрывались в подвалах домов, на чердаках, в сараях, в помещениях неработавших мастерских и фабрик, в трамвайных парках и паровозных депо. Словом, везде, где могли найти место, защищённое от непогоды. Днём эти пасынки общества высыпали на улицы, наглядно являя горожанам всю неприглядность социального устройства общества.
Встречи с малолетними изгоями радости, конечно, не приносили, особенно людям чувствительным, с легко ранимой психикой и тонкой натурой. Одну из них (встреч) наблюдал писатель Ю. Райзман:
– Однажды, проходя по Страстному бульвару, я увидел, как Есенин слушал песенку беспризорного, которому можно было дать на вид и пятнадцать лет, и девять – так было измазано сажей его лицо. В ватнике с чужого плеча, внизу словно обгрызанном собаками, разодранном на спине, с торчащими белыми клочьями ваты, а кое-где просвечивающем голым посиневшим телом, – беспризорный, аккомпанируя себе деревянными ложками, пел простуженным голосом:
Позабыт, позаброшен,
С молодых юных лет
Я остался сиротою,
Счастья в жизни мне нет!
Поэт не сводил с мальчика глаз. Некоторые из прохожих узнавали Есенина, останавливались и наблюдали за ним. Лицо Сергея Александровича было сурово, брови нахмурены, фигура напряжена. А беспризорник пел:
Эх, умру я, умру я,
Похоронят меня,
И никто не узнает,
Где могилка моя.
Мальчик между тем откинул полу ватника, обнажив левую всю в ссадинах ногу, и стал на коленке выбивать ложками глухую дробь. Зрители замерли. Есенин полез в карман за носовым платком, достав его, приложил к глазам, вытер лоб. При этом он уронил перчатку, но не заметил этого. Кто-то из толпы поднял её и подал поэту. А мальчик пел:
И никто на могилку
На мою не придёт.
Только ранней весною
Соловей пропоёт.
Спрятав ложки в прореху ватника, беспризорный с протянутой рукой стал обходить слушателей. Подавали крохи: горстку пшена, щепотку соли, обмылок… Всё это исчезало в поле ватника. Есенин сунул в руку мальчика пачку керенок. Тот поглядел на обесцененные ассигнации и сказал:
– Спасибо, дяденька! Ещё спеть?
– Не надо, – ответил Сергей Александрович, смахивая набежавшую слезу. Что ему была незатейливая песня неизвестного автора – он сопереживал горе и невзгоды её исполнителя. А песня? Да почти каждое стихотворение поэта было песней – лиричной по форме и душераздирающей (как и его время) по сути:
Там теперь такая ж осень…
Клён и липы в окна комнат,
Ветки лапами забросив,
Ищут тех, которых помнят.
Их давно уж нет на свете.
Месяц на простом погосте
На крестах лучами метит,
Что и мы придём к ним в гости,
Что и мы, отжив тревоги,
Перейдём под эти кущи.
Все волнистые дороги
Только радость льют живущим…
Как истинно русский человек, поэт был отзывчив и жалостлив. Беспризорники постоянно привлекали его внимание. Сохранились воспоминания Бенеславской ещё об одном эпизоде из жизни Есенина, связанном с его отношением к малолетним изгоям общества:
«Идём по Тверской. Около Гнездниковского восемь-десять беспризорников воюют с Москвой. Остановили мотоциклетку. В какую-то „барыню“, катившую на лихаче, запустили комом грязи. Остановили за колёса извозчика, задержав таким образом автомобиль. Прохожие от них шарахаются, торговки в панике, милиционер беспомощно гоняется за ними, но он один, а их много.
– Смотрите, смотрите, – с радостными глазами кричит Сергей Александрович, – да они всё движение на Тверской остановили и никого не боятся. Вот это сила. Вырастут – попробуйте справиться с ними. Посмотрите на них: в лохмотьях, грязные, а всё останавливают и опрокидывают на дороге. Да это ж государство в государстве, а ваш Маркс о них не писал».
И целый день рассказывал всем об этом государстве в государстве.
Беспризорникам Есенин посвятил стихотворение «Русь бесприютная»:
Я только им пою,
Ночующим в котлах,
Пою для них,
Кто спит порой в сортире.
О, пусть они
Хотя б прочтут в стихах,
Что есть за них
Обиженные в мире.
Маяковский работает. Одесситка Е. Ю. Хин послужила художнику Е. Кибрику моделью при иллюстрации им романа Р. Роллана «Кола Брюньон». В июне 1926 года она знакомила с родным городом В. В. Маяковского, который возвращался из Америки в Москву, а в сентябре их роли поменялись.
В столице посещала музеи и выставки, а жила у знакомых в Большом Афанасьевском переулке, соседствующем с Гоголевским бульваром. Там она и встретила Маяковского:
– Идя по пустому, осыпанному неживыми сентябрьскими листьями бульвару, он стал рассказывать, что в детстве ему особенно нравилась одна книга, на картинках которой он видел высокого, худого и совсем не страшного рыцаря, восседавшего на костлявой лошади. Позади коня на ослике, касаясь земли ногами, плёлся такой смешной, такой толстый и маленький человечек.
Сразу поняв, что поэт говорит о героях Сервантеса, Евгения не просто слушала Маяковского, а как она говорила, внимала ему:
– Владимир Владимирович рассказывал, как мальчиком сделал себе меч, пику и латы и отправился странствовать. Он воевал с ветряными мельницами и одним взмахом меча сносил голову вместе с короной у Карла Великого. Он защищал бедных и преследовал богатых. С непередаваемой усмешкой иронии и грусти он очень мягко добавил: «И сейчас делаю то же!»
В следующий раз Евгения увидела Маяковского на Страстном бульваре. Она ускорила шаг, чтобы догнать его, но, почти поравнявшись с ним, притормозила. По походке поэта, по руке, отпечатывавшей ритм, она поняла, что он работает. Девушка тут же вспомнила, что Маяковский не раз говорил о своей способности работать на улице, в вагоне, в сутолоке редакции. Евгении посчастливилось увидеть это воочию:
– Мимо текли озабоченные москвичи, привыкшие к его необычайной фигуре. Владимир Владимирович в широком светлом пальто, в кепи с большим козырьком, то ускоряя, то замедляя шаг, движется по аллее, бормоча новую, только что пришедшую на ум строфу. Наконец он останавливается, вынимает книжку и что-то наскоро заносит туда. Я останавливаюсь перед ним, охваченная жадным любопытством.
Но любопытство тут же сменилось отчаянием: Евгения увидела
