журналист сказал Заре, что осетины – единственный народ на Кавказе, который надеется на государство. «Он так и сказал: вы надеялись, что вас спасут, а другие сами бы стали что-то делать». «Потому что мы по сознанию форпост, – отвечает Анета. – Мы за это и заплатили».
Пережить и жить
Я спрашиваю, о чем они хотели бы сказать мне спустя 15 лет. Мне хочется, чтобы они сами сформулировали самое главное. Они говорят не о политике. Не о власти. И даже не о следствии.
– Я о себе скажу, – Сусанна начинает первой, как это часто бывает. – Я удивлена человеческой натуре. Что человек – вот такой. Если бы когда-то кто-то сказал мне, что такое со мной и моим ребенком случится, я бы ни за что не поверила, что я столько лет проживу после этого. И буду реагировать на радость… Для меня это загадка. Не знаю, как это объяснить.
Ее дочь вышла замуж, и теперь у Сусанны трое внуков. Она показывает мне их фотографии, и ее острые горячие глаза как будто наливаются изнутри теплым светом.
– И мне кажется, только та деятельность, которая у нас была после теракта, придала моей жизни тогда какой-то смысл и силы.
– Вы имеете в виду Комитет? – уточняю я.
– Да, да, – раздается со всех сторон.
– Я вообще по своей натуре семейный человек, – размышляет Сусанна. – Вот Комитет – моя семья. Я вышла на работу, но сердце мое в Комитете. Я чувствую ответственность за каждую нашу семью. И, наверное, чувствую, что я здесь нужна. Я вижу людей, с которыми мы столько лет вместе. С которыми у нас общая боль. Это какие-то другие уже отношения, ты прощаешь человеку ошибки, обиды – а в прежней жизни, наверное, не простил бы. Я себя после теракта узнала с другой стороны, думала, я суровая, а оказалось, я добрая. – Женщины за столом улыбаются. – Многое стала прощать. Тут все иначе. Люди несут свой крест, и на их крест падает тень и моего креста. Это и есть, наверное, причина моего выживания.
Их спас Комитет. Я вдруг понимаю это с такой четкостью, что дальнейшие расспросы кажутся бессмысленными. Но они продолжают, им нужно выговориться.
– Ох тот первый год…
Рита смотрит в залитое солнцем окно, и ее огромные глаза наполняются тоской.
– Вот та первая весна… Я помню. Ой, мне хотелось отравиться и не жить… Но весна… Снег тает, эти почки на деревьях, первое солнце… Все просыпается, жизнь везде, я иду, смотрю на это все и говорю: «Я вас ненавижу, почему вы раскрываетесь? Весны не должно быть». А снег тает, и с каждым днем все больше жизни вокруг. Это такое было испытание… Но когда обращаются к тебе люди и просят помощи – ты думаешь, значит, я сильнее, значит, этот человек совсем без сил. И это силы мне придавало. Первые годы мы жили в Комитете. Это сообщество матерей дало силы жить, заботиться о других, работать.
В Рите много внутреннего света. Я не знаю, откуда его столько. Говорят, страдание очищает душу. Но я видела много людей, которых страдание убило, испортило, ожесточило. У Риты этого нет. Мне кажется, она приняла боль, слилась с ней, не дала ей себя убить, и боль переродилась в ее душе в любовь и прощение. К Богу, к миру. Может быть, я ошибаюсь. Но так мне кажется.
Они все такие разные. У каждой – своя, особенная история.
– У меня ощущения счастья не было вообще после теракта, – тихо говорит Анета. – Да, Сусанна, я тоже не понимаю, как я живу столько лет после этого. Я помню, в 2005-м к нам приехали из «Норд-Оста», Татьяна Карпова, я ее хорошо запомнила, она такая активная была. Я думала, Боже мой, как она жива до сих пор? Два года прошло, как ее сын погиб, – откуда у нее силы? И когда Рита говорила, что жизнь продолжается, я ее готова была… Такая злость у меня была. Что жизнь сильнее смерти. Я думала, ну ладно, другие говорят, а вот как Рита это говорит? У меня было одно желание – чтобы все разрушилось, чтобы ничего не было в моей жизни и меня не было. Комитет дал мне силы. Он позволил мне не жить как обыватель. Я не смогла бы так жить. Комитет – это образ жизни.
Я вспоминаю, как один чиновник во Владикавказе сказал мне, что в Осетии два авторитета – матери Беслана и игуменья Нонна – настоятельница Аланского богоявленского монастыря.
– Вы же знаете, почему так говорят, – говорю. – У вас очень большой общественный вес.
– Если бы их тогда не раскололи, у них вообще была бы силища, – соглашается Зара. Она присоединилась к «Матерям Беслана» уже после раскола.
– Ну это и не трудно было – нас расколоть, – произносит Анета.
– Мы были вместе, потому что у нас было одно горе, одно кладбище, – вспоминает Рита. – Мы вместе работали год. Но в конце концов все равно бы мы разошлись. Так бывает, люди разные.
– А помните, как нас выставили с Грабовым?
– По Первому каналу показали.
– Мол, в секту пошли.
– Они нас всех за дурочек посчитали, – складки в уголках губ Риты становятся резче. – Мы свою боль пытались заглушить как могли. А над нами смеялись.
Анета качает головой:
– Господи, как мы все это выдержали?
– На одной встрече с федеральными чиновниками я спросила их: «Вы мою девочку вернуть можете?» – Рита снова сжимает пальцы. – Они молчат, смотрят на меня испуганно. Невозможно вернуть ее, знаю, говорю я. Так делайте то, что возможно. Заботьтесь о тех, кто выжил. Расследуйте честно. Накажите тех, кто провалил, кто подвел нас всех.
– Органы ждали теракта, – вспоминает Анета. – Надо было выкопать траншеи, но не нашли 700 тысяч в бюджете. В итоге террористы там и прошли. Жизнь наших детей стоила 700 тысяч.
Они вспоминают, как поехали на следственный эксперимент по той дороге, которая в материалах дела указана как путь террористов в Осетию: «Отправная точка террористов была в лесу у села Сагопши, мы выехали из Беслана, проехали через Майское в сторону Сагопши – лесная дорога, там огромные ямы после дождя. Ехали мы 20 км в час, закипела вода в радиаторе, остановились, стали воду охлаждать. Ну явно не мог там проехать грузовик с вооруженными людьми».
Сусанна вдруг неожиданно смеется – вспомнила детали этого следственного эксперимента: «Машина остановилась перед ямой, в яме растут деревья, все следователи и солдаты врассыпную в лес бросились, кричат: „Там могут быть
