class="p1">— Мало что! Рана всякий бывает. Я в санбате был. А как услышал: наступление начинается, испугался — в госпиталь отправят. Значит, в полк не пустят. А тут я свой. Лучше тут долечусь. А тебе плясать нада. Письмо дам.
Он расстегивает шинель и бесконечно долго роется в кармане гимнастерки, не решаясь вынуть оттуда сразу все содержимое. А мне действительно хоть пляши от охватившего нетерпения. Так и подмывает запустить руку в его карман, помочь ему. Вот наконец нащупывает и вытаскивает конвертик, сложенный вдвое.
— Вот. Сестра тебе.
— Какая сестра?!
— Из санбата.
— У меня нет никакой сестры.
Я хорошо понимаю, о чем он толкует, но еще не верю этому до конца.
— Ты мне шарик не закручивай. Сестра тебе передать велел. Уши мне прожужжал — тебя поминал. Ух, хороший девка! Сама раненый, а сразу за нами ходить-кормить, поить, перевязывать…
Больше я не слушаю. Не до этого. Разрываю крохотный конвертик. Он заклеен мылом или картошкой: поддается легко, иначе я разорвал бы его своими нетерпеливыми, трясущимися руками.
Шаймарданов глядит на меня с изумлением:
— Ты что побелел?!
Но для меня уже нет окружающего, нет Шаймарданова, нет Демина, никого и ничего нет, кроме этого малюсенького листочка, исписанного микроскопическим почерком:
«Саша, милый!
Вот и узнала я твою полевую почту. Встретила однополчанина твоего, который знает тебя. Вернее, не встретила, а мы с ним вместе сюда приехали… Ты не беспокойся обо мне. Не волнуйся и не расстраивайся. Все хорошо. Меня оставили в корпусном санбате. Это к счастью. Значит, вернусь к своим. К тебе вернусь!
Саша, милый! Даже не верится, что получу от тебя письмо. Буду считать дни и часы. Поэтому обещай, что напишешь сразу.
Ранка заживает. Здесь в первый же день вытащили два осколочка. Один совсем с ноготок, другой чуть побольше. Встретимся — покажу. Об одном прошу — береги себя! Слышишь? А еще — жди. Скоро я прилечу. Именно прилечу! Ты понял? Целую. И еще целую. Лина».
И думал я, и загадывал, и ждал с нетерпением, от кого, от какого родного и близкого человека — от матери, от отца, от брата или от друзей-одноклассников получу на фронте первую весточку, первое письмо или открытку. И вот получил. Хочется поцеловать этот тоненький и мягкий, как промокашка, серенький потертый листочек. Осматриваюсь вокруг и натыкаюсь на выжидательный взгляд Шаймарданова.
— Она твой невеста, да? — спрашивает он вполголоса, словно боясь, что его услышит кто-то другой. Но здесь, на машине, больше никого нет. Не дождавшись ответа, Шаймарданов говорит так, как будто доверяет мне великую тайну:
— Она хороший девка. Жениться хочешь — не найдешь лучше. Я тебя старше. Говорю точно…
К группе командиров орудий, стоящих неподалеку от нас, тяжело припадая на трость, подходит Демин.
— Как самочувствие, товарищ?.. — Он изучающе оглядывает коренастого лейтенанта, которого окружили и о чем-то наперебой расспрашивают офицеры. Скривив припухшую губу, на которой еще но засохла как следует кровь, лейтенант опускает руки по швам и натянуто улыбается:
— Отлично с плюсом, товарищ полковник!
— А губу где прищемил?
— Он с осколком поцеловался.
Раздается раскатистый смех. Оказывается, и правда, лейтенанту задело губу осколком.
— Это что-то новое — осколки губами ловить, серьезно говорит Демин. — По-моему, они не ахти какие вкусные. Не как вареники?
И опять все смеются.
Обратно возвращаемся тем же путем.
Нет, не понимаю я командира полка. Мне известно о нем немногое. Жена и дети живут в Челябинске. У него орден Ленина и три ордена Красного Знамени. Четыре раза ранен. Таких на фронте уважают с первого знакомства. А Демина? Во всяком случае Петров и Грибан его не любят — за сухую официальность, наверное? А может быть, и за то, что к офицерам он относится куда строже, чем к нашему брату солдату?
На месте, где час назад обстреляли взвод автоматчиков, нас останавливает пронзительный свист одиночной мины.
Взрыв не опасен — далеко впереди. Ускоряем шаг и сразу словно натыкаемся на препятствие. Одна за другой падают мины. Они свистят, шипят и грохочут, преграждая нам дорогу черным валом огня и дыма. Кажется, прямо над нашими головами кто-то с огромной силой раздирает мерзлую парусину. Кусты разрывов вырастают все ближе и ближе. Полковник опускается на колено и, мельком оглянувшись, грузно падает на живот. Я делаю то же.
Когда взрывы отдаляются в сторону и становится немного потише, Демин поворачивается на бок:
— Пожалуй, пойдем, товарищ Дорохов?
Голос его спокоен, будто никакой опасности нет и в помине. Мы поднимаемся и… падаем снова. Похоже, на нас обрушивается само небо. Мины с воем вспарывают неподатливый воздух. С лету вгрызаясь в твердую землю, они захлебываются от бессильной ярости и с гулом рвутся в каком-нибудь десятке шагов. Одна, другая, третья… десятая. Осколки, пронзительно взвизгивая, проносятся справа и слева, сзади и спереди. Черная стена дыма вдруг подскакивает к нам вплотную, и мы оказываемся в самой гуще разрывов. Все сливается в сплошной грохот и вой.
Прижавшись щекой к острой ледяной кочке, кошусь краешком глаза в сторону. Словно кто-то огромный и невидимый в одну секунду с силой втыкает в землю множество граммофонных труб. Все одинаково черные, они несколько мгновений пляшут на своих коротеньких ножках, воздев жерла к небу, и оглушительно, громоподобно грохочут. От этого грохота по коже пробегает мороз, а на затылке шевелятся волосы. «Неужто придется погибнуть здесь, на высоте 202,5, которую мы все-таки отстояли?..»
Еще крепче вдавливаюсь в землю. Это происходит само собой, инстинктивно. Мозг работает лихорадочно. Мысли несутся, наталкиваясь одна на другую. И все мрачные, страшные.
Вот она, пляска смерти. Теперь образ костлявой старухи с косой за плечами для меня навсегда померк. Пусть он останется на совести художников и поэтов, которые его выдумали. Только бы остаться живым. И тогда я сам могу рассказать им, как выглядит «старая». Вот она, рядом, в виде грохочущих труб, сотканных из смердящего черного дыма, которые, кривляясь и корчась на кривых коротеньких ножках, то подступают вплотную, то вдруг отскакивают прочь. И грохочут, грохочут, грохочут…
В самый разгар крутоверти, когда нас накрывает сплошная темная пелена, меня охватывает ощущение обреченности. Сколько это длится — не знаю. Но, так же внезапно, как и начался огневой налет, все смолкает в одно мгновение.
Медленно поднимаю глаза на распростертого рядом командира полка. Оказывается, он пристально наблюдает за мной.
— Ты не ранен, товарищ Дорохов?
— Нет…
— Может, пойдем?..
Молчу, оглядываясь вокруг. Все поле в круглых черных колдобинах. И только клюшка как ни в чем не бывало поблескивает желтым боком в
