во-вторых, я и сам этого опасаюсь.
Командир полка стоит у машины с капитаном Петровым. Оба склонились над картой, разостланной на броне.
— Товарищ полковник, ефрейтор Дорохов явился по вашему приказанию!
Оторвавшись от карты, Демин не спеша поворачивается ко мне всем толом, и спрятанные под очками глаза ощупывают мое лицо.
— Пойдете со мной, товарищ Дорохов. Подождите.
И к манере полковника называть солдат товарищами и по фамилии я тоже никак не привыкну: это звучит насмешкой. И в самом деле, он полковник, а я ефрейтор. У него в полку самое высокое звание, а у меня самое маленькое — одна лычка. Да и по возрасту он старше меня раза в три.
Мы спускаемся в балку, которая огибает нашу высотку, и направляемся к передовой. Демин идет впереди, словно измеряет длину тропинки своей рыбиной-клюшкой.
Здесь тишина и покой. Деревья застыли перед нами, как солдаты перед высоким начальством. Не шелохнется ни один кустик.
— Ты откуда родом, товарищ Дорохов?
— Из Горьковской области.
— Нижегородский, значит?
— Так точно.
— Волгарь? — он с ухмылкой косится в мою сторону.
— Нет, товарищ полковник. У нас в селе речка называется Пьяной. Она в Суру впадает. А Сура уже в Волгу.
— Это за что же ее Пьяной прозвали?
— Не знаю. Извилистая она больно. Может, за это. Только не Пьяная, а Пьяна…
— Ты комсомолец?
— А как же! С сорокового года.
— Ух ты! Значит, и стаж уже есть. Целых три года.
Впереди на тропинке появляется молоденький лейтенант с группой солдат-автоматчиков. Они сворачивают вправо и, пробираясь через кусты, взбираются вверх по склону. Демин провожает их задумчивым взглядом.
— А может, и нам тут подняться? — спрашивает он и, не дожидаясь ответа, сворачивает с тропинки.
Наверху у кромки кустарника останавливаемся. Демин осматривает раскинувшееся впереди поле. Только взвод автоматчиков выделяется на его белом холсте большим серым пятном. Полковник расстегивает планшетку, с минуту смотрит на карту, прикрытую целлулоидом, и бросает, не повернувшись:
— Пошли.
Долгий пологий подъем. Именно отсюда начинали атаку танки и самоходки. Об этом напоминают полосы рубленого снега, смешанного с песком.
Автоматчики, ушедшие вперед, неожиданно разбегаются врассыпную, падают. Хорошо видно, как рядом с ними взвивается снежная пыль: откуда-то бьет пулемет.
Демин смотрит на уткнувшихся в мерзлую землю солдат с удивлением и любопытством. Первым поднимается лейтенант. Он взмахивает пистолетом и вприпрыжку бежит вперед. За ним, торопливо вскакивая и на ходу отряхиваясь, бросаются остальные. Только один остается лежать неподвижно, уткнувшись лицом в снежные кочки. Когда взвод скрывается за вершиной, полков ник решительно шагает вперед. Он идет прямо на убитого.
Нет, неважную дорогу выбрал полковник. Ясно — этот участок пристрелян немцами. Но Демин не интересуется моими мыслями. Все так же медленно, не спеша отмеривает метр за метром его тощая коричневая «селедина».
Возле солдата мы останавливаемся.
— Убило, — говорит полковник задумчиво и… хватается за очки. Серый бугор стремительно поднимается. Вскочив и ошпарив нас взглядом, полным животного страха, солдат прыжками бросается вслед за своими.
— Струсил!.. Струсил, товарищ Дорохов, — после секундного замешательства тихо произносит полковник. И трудно сразу понять, к кому он относит эти слова. Если судить по взгляду — к солдату. А судя по тону — ко мне.
На самой вершине нашей высотки Демин беспокойно оглядывается по сторонам. Здесь мы идем быстрее. Внизу, в котловине, уже видны сгрудившиеся танки и самоходки. Там все перемешалось. На крохотном ровном пятачке машины стоят в пяти-шести метрах одна от другой. Из гущи бронированных черепах поднимается черный столб дыма. Это догорает тридцатьчетверка. Наверное, та самая, которая заканчивала свою последнюю атаку, охваченная пламенем. Рядом с ней дымится перевернутая башня. Словно каску с солдата, сбило ее с танка внутренним взрывом.
Навстречу нам бежит командир второй батареи. Легкий и стройный, лучший танцор полка, он и сейчас на этом кочковатом поле словно выделывает замысловатые па. Он бежит, едва касаясь земли.
Полковник выслушивает его на ходу.
— Приказ выполнен… Исходные позиции заняты. Потерь нет.
Из-за тридцатьчетверки появляется Грибан. Своей могучей фигурой он загораживает полковнику дорогу, как бы вынуждая его остановиться.
И снова доклад. Четвертая батарея потеряла одну машину. Командир — лейтенант Яковенко. Самоходка подбита, однако с поля боя ушла своим ходом.
— Яковенко ранен. А Шаронов убит, — обрывает его командир полка. — Заряжающий тяжело ранен.
Грибан с тревогой глядит на полковника:
— А как наводчик? Старшина Левин? Жив?
— Жив и здоров. Опять отличился. Приплюсуй ему два «фердинанда» и представь к ордену Отечественной войны. Какой степени — как сочтешь нужным.
— Есть!
Грибан начинает докладывать обстановку. Прислушиваюсь к их разговору.
— Готовь машины к бою, товарищ Грибан, — неожиданно произносит полковник. — Это ведь не атака. Всем было приказано занять исходные позиции. Приказ вы выполнили. Вот отсюда и начнем наступление.
«Вот так штука! Оказывается, командир бригады приказал сосредоточиться для будущего наступления здесь, в мертвой зоне, под самым носом у немцев. На маленьком пятачке для машин маловато места, зато отсюда удобнее нанести внезапный удар. А я-то думал, что наступление уже началось…»
Со всех сторон спешат к Демину офицеры. Его здесь ждали, знали, что он придет.
Небрежно отвечая на их приветствия, полковник проходит в самую гущу машин, опускается на дырявый обожженный брезент, разостланный возле самоходки, достает карту и повелительным жестом приглашает комбатов садиться рядом.
А меня окружают батарейцы.
— Ты вроде Панчо Сансой заделался? — с подковыркой спрашивает широколицый рябой механик-водитель, похлопывая меня по плечу огромной танкистской перчаткой. Но я почему-то не злюсь. Не реагирую даже на его литературные «познания», не поправляю его.
— Некому полковника сопровождать. Вот и взял он меня.
— А может, он тебя сразу в адъютанты произведет?
— И звание, глядишь, присвоит!
— Это еще как дед поглядит. Он может и клюшкой вдоль спины наградить…
Настроение у всех хорошее — так всегда, наверное, бывает после удачного боя. Каждый шутит с претензией на оригинальность. Каждый старается вставить в разговор меткое или острое словечко. Кто-то окликает меня сзади:
— Дорохов! Бегом сюда!
Оборачиваюсь. Солдат в засаленном зеленом шлемофоне показывает на башню ближней машины. Смотрю и не верю своим глазам: Шаймарданов! Наводчик-татарин, который был ранен в один день и час с Линой, преспокойно сидит на самоходке у открытого люка и делает мне знаки, приглашая на верхотуру:
— Сюда давай. Быстро!
Увидев, что я не двигаюсь с места, он возмущенно размахивает руками:
— Зачем стоишь! Не могу я к тебе ходить! Нога плохой.
Подбегаю к машине. Быстро взбираюсь на башню. Учащенно колотится сердце. Так бывает со мной в моменты предчувствия чего-то страшного, нехорошего.
— Ты как попал сюда? Тебя же ранило!
