— Наверх, — повторил старый китаец и положил одну руку на змеиный клык, привязанный к поясу. В отличие от Брамбеуса, ничего не смыслящего в мистицизме и магии, Сунлинь Ван знал, что иногда словом можно убить.
А в случае с идущим им навстречу Заххаком — вполне буквально.
В другой стороне, никем не замеченная, по мрачным подвалам Лемурийского храма лучиком лунного света скользила Инара.
Девушка неслась вперед, как нож по маслу, радуясь, что внутрь она проникла незамеченной. Клетка с Вавилонским Драконам, по ее соображениям, должна была находиться относительно рядом, в одном из многочисленных соседних подземных помещений, но Инара шла не туда.
Она знала, что профессор попал в темницу, поговорив с ее матерью, и спешила к темнице, молясь всем богам, чтобы Психовский не проболтался о ней ни Бальмедаре, ни Заххаку.
Голову, как ветер пустой дом с открытыми окнами, сквозил запах корицы и стрекотание сверчков, ее личные ощущения от этого места. Камни здесь, под землей, давили на сознание, заставляя шагать быстрее, чтобы сделать дело и уйти.
Девушке становилось дурно в темноте, потому что Инара до невозможности любила свет, неважно, какой — лунный или солнечный, главное, чтобы это был просто свет. Инара писала стихи — лишь иногда, когда было настроение, в особенности, когда ей не хватало света, не хватало пространства, чтобы вдохнуть, когда ей казалось, что тиски свободы сжимаются и сплющивают — девушке, как и многим другим в легкой, порхающей юности, казалось, что мир сам по себе — место свободное и светлое, а тьма и дискомфорт приходят откуда-то оттуда, со стороны, и ты можешь справиться с ними в одиночку, сделать мир лучше — как получиться. Когда Инаре хотелось сделать мир капельку справедливее, капельку свободнее, капельку правильнее, словно открыв окно и пустив сквозить горную утреннюю свежесть, девушка всегда писала стихи, пахнущие для нее душистыми цветами: розами, пионами, лилиями и теми огромными, фантастическими, что росли только в Лемурии.
Инара услышала чудной грохот вдалеке. Потом, ближе, шаги, а после почувствовала, как воздух накаляется — девушка тут же замерла, прижавшись к стене и догадавшись, на кого сейчас может наткнуться.
Но покалывание в воздухе становилось все слабее, а звук шагов затухал — Визирь Духовного Пути шел в другую сторону. Инара выдохнула и, отойдя от стены, в которую чуть не впечаталась, поспешила дальше.
В коридоре появились новые звуки, не заглушаемые сверчками в голове — голоса двух мужчин, скрежет и пыхтение. Девушка ускорила шаг.
Вскоре Инара добралась до толстых прутьев темницы и загремела толстыми ключами, которые очень удачно захватила, еще сбегая из Лемурии в погоне за Вавилонским Драконом — девушка привыкла готовиться ко всему заранее.
— Профессор, — шепнула она, прильнув к прутьям. — Профессор, скорее, у нас не так много времени — это Инара, я пришла выпустить вас.
Ответом ей была тишина. Девушка вгляделась во мрак темницы — там было пусто, и лишь соломенная шляпа с широкими полями одиноко валялась в стороне.
— Ну нет, только не это, — вздохнула Инара. — Старые авантюристы.
План Аполлонского, реализованный чуть ранее, оказался проще пареной репы, да что уж там — даже пареная репа казалось верхом сложности по сравнению с родившейся в голове художника идеей.
Сначала Федор Семеныч просто забегал по темнице, надавливая на белые камни, словно надеясь, что какой-то из них окажется картонным и порвется. Подустав, художник передохнул пару минут под внимательным взором Грециона и продолжил.
— Понимаешь, — сказал Аполлонский, надавливая на очередной камень. — Мне подумалось, что мы не первые люди, которые здесь сидели. И кто-то должен был выбраться отсюда до нас — посмотри, какие ломаные линии между камнями, я уверен, что это место переделывали. Уж не знаю, чем они пробили дыру…
Психовский оглядел стену — да, камни действительно стояли вкривь и вкось, но профессор даже не обратил на это внимание. Подумаешь, они тут все такими были, древность не идет зданиям на пользу. Но у художника глаз был наметан.
— К тому же, — Федор Семеныч безуспешно надавил на еще один кирпич, — здесь как-то слишком много растительности. Значит, за камнем — пустое место, вот корни и разгулялись.
— Если бы это мне говорил не ты, — Грецион тоже надавил на какой-то камень, — я бы даже слушать совета не стал.
Профессор здесь и сейчас привык взвешивать не только все решения, но и советы — правда слова Аполлонского обычно моментально склоняли чаши весов в нужную сторону. Психовский с его принципом «доверяй, но сто раз сам проверяй» тоже принимал участие в поисках тайного лаза — а так, в другом оттиске, может и не стал бы.
— Но это я! — с гордостью заявил художник.
— Ты, Феб, ты.
Что-то хрустнуло. Друзья замерли и переглянулись.
Один из камней действительно оказался просто тонкой плитой, достаточно было лишь вытащить ее из стены — хоть не с первого раза, но это удалось. За фальшивым камнем вправду раскинулся тоннель, поросший корнями и прочей растительностью.
Пока Аполлонский сиял от гордости за себя самого, профессор взглянул на обратную сторону плитки и увидел надпись — она, ясно дело, выглядела понятной, хоть и была выцарапана на лемурийском.
— Все тем, кто задумает сбежать. Не благодарите, — прочел Грецион. — И подпись в конце, которую я просто не выговорю.
— А я ведь говорил! Кстати, не ожидал, что надписи тоже будут понятны.
— И я тоже. Ну спасибо, милый человек, — Психовский театрально поклонился. — Феб, а об этом проходе тебе муза напела?
Федор Семеныч хихикнул.
— Я слишком часто ходил на экскурсии в средневековые замки и простукивал камни.
— И что?
— В каждой крепости есть по такому проходу, гарантировано.
Аполлонский посмотрел во мрак тоннеля, потом — на свой живот.
— Чур ты первый, если я застряну, хоть не случится пробки.
Аполлонский еще внимательней вгляделся во мрак тоннеля, потом посмотрел на свою шляпу.
— О нет! — саркастически заметил Грецион, всплеснув руками и в кои-то веки за последнее время ощутив не омраченную дурным состоянием радость. — Ты же не пролезешь туда со своей самой дурацкой на свете шляпой!
— Иди к черту, Грецион.
— Чувствую, что именно туда мы и поползем.
Психовский продолжал шутить и подкалывать, хотя с каждым разом ему было все тяжелее оставаться в таком тонусе, равно как и держать себя в руках в тяжелых, или даже просто выбивающихся из привычных событий ситуациях — профессору просто хотелось упасть в землю лицом и лежать, проклиная все и вся, но надо было держаться, стремиться к гармонии, хоть она постепенно и улетучивалась.
Федор Семеныч покрутил в руках соломенный головной убор.
