— Эй, Грецион, — услышал профессор, вернувшись в реальный мир. — Так и будем сидеть?
Психовский, вынырнув из размышлений, сперва посмотрел на пол — и только сейчас разглядел на белых камнях изображения четырех ни то пернатых змиев, ни то драконов, своими телами составляющих кольцо — затейливая композиция, ничего не скажешь.
— Грецио-о-о-н, — настойчивей протянул Федор Семеныч.
— Да закрой ты ж рот на минутку! — гаркнул профессор. — Дай в себя прийти.
— Нет, ты приходи на здоровье, только не кричи, это я, старый-добрый Аполлонский. Но мне вот лично надоело сидеть и насвистывать песенки. А ты приходи, приходи — только давай на свободе, а?
Грецион посмотрел на явно раздраженного сложившейся ситуацией художника — тот зачем-то встал и теперь крутил в руках соломенную шляпу.
— Я бы с удовольствием, но если ты забыл, то мы немного в чертовой темнице, хоть без железной девы — и темницу эту явно строили не на отвались. А у меня все, как обычно, трещит и шатается внутри. Если у тебя есть идеи…
— Грецион, — хмыкнул Федор Семеныч. — У меня есть опыт в этом деле.
Профессор вздохнул. Опыт Аполлонского сводился к тому, что однажды его посадили в изолятор на двое суток — а ведь все началось с вечера пятницы: в каком-то даже не кафе, а скопище хипстеров и художников, Федор Семеныч пообщался с одним джентльменом (так он думал до того рокового дня) о творчестве… казалось бы, что страшного может произойти? Беседа извилистыми тропами дошла до работ российского авангарда, и Аполлонский начал доказывать, что картины Кандинского гроша медного не стоят, это просто какие-то треугольники с черточками, и динамики в этой его геометрии — ноль. И все бы ничего, да только собеседника это так задело, что начался жаркий спор, раскалившийся до сумасшедшей драки — бедного джентльмена пришлось увозить на скорой. Соль истории в том, что каким-то неведомым образом Аполлонскому удалось просидеть двое суток, а не пять, как было положено — но Федор Семеныч мог прикинуться белым ангелочком, если очень уж прикипало.
— Если ты сейчас опять вспомнишь ту историю с дракой… — протянул Психовский.
— Грецион, а ну-ка посмотри на меня, — с неестественной для себя суровостью чуть ли не рявкнул художник. — У меня всегда есть идеи. Но конкретно сейчас у меня есть идеи, как нам выбраться, а тебе так плохо, что ты срываешься на людей. Так что просто сиди и слушай, хорошо?
Пока профессор задумчиво смотрел на друга, тот достал лемурийскую самокрутку-папиросу и закурил.
— О боги, — вырвалось у Грециона, но он тут же поправился: — Точнее, о Духовный Путь! И что ты на этот раз придумал, Феб? Надеюсь, нас вызволят музы.
— О нет, — в воздух рванула струйка остро-сладкого дыма. — Все куда и куда прозаичней.
Барон Брамбеус не привык скрываться. Нежелание и неумение скрываться — при таких-то габаритах — в некотором плане даже было его отличительной особенностью, фишкой. Брамбеус привык входить в любые места шумно, громко и так, словно бы дверей перед ним не существовало — в общем, о появлении барона обычно узнавали минут за десять до его прихода, потому что сложно не услышать басистый, раскатистый смех, от которого даже несчастные куры несут яйца (поговаривают, что раз такое случалось и с петухами).
А теперь барону пришлось почувствовать себя в роли, как ему думалось, ниндзи (да, он склонял это слово) — бедный Брамбеус так разнервничался, что вцепился в ружье с отсыревшим порохом обеими руками, как гимнаст за свой шест.
Выслушав достопочтимого алхимика — с каждым словом которого глаза барона становились все шире и шире, — Брамбеус понял, что всему действительно может настать самый настоящий каюк, и Психовского с Аполлонским надо найти. Очень деликатно поспрашивав местных, алхимик с бароном все же узнали, что двоих друзей без сознания тащили в храм — тогда китаец выругался, но на этот раз хотя бы шепотом. Барона, к слову, поразило, как легко достопочтимый Сунлинь Ван общается с незнакомыми людьми, даже не просто незнакомыми, это еще полбеды, а с представителями древней цивилизации! Но алхимик, похоже, умел находить ключик от любой дверцы — с таким навыком иди людей обдуривай, а не Философский Камень ищи, рассудил барон.
Брамбеус замер — под ногами предательски захрустел древний белый камень, и кусок ступеньки раскрошился. Сунлинь, ступающий впереди — бесшумно, словно бы вообще паря над землей, — повернулся и приложил палец к губам.
Барон кивнул.
— Нет, — подумал он, продолжая спускаться — выглядел барон ровно как медведь, идущий по канату. — Все же надо было Сунлиню одному идти вниз, а я бы просто приложил его преследователей по голове, уж что-что, а это…
Брамбеус сильнее вцепился в ружье.
Они спускались в глубины старого храма в поисках темницы — как подсказывала барону практика европейских замков, эти места не столь отдаленные обычно находились на самых, самых нижних ярусах. Сунлинь Ван сперва поспорил, но потом согласился, посчитав, что лучше начинать снизу, постепенно возвращаясь наверх — Брамбеус углядел в этом какую-то восточную мудрость, от него, варвара, ускользнувшую.
Когда они спустились в самый низ, барон выругался — темно там было хоть глаз выкали, и слабенькие синеватые «фонари» не спасали.
— И что теперь? — прошептал Брамбеус. Но шепот его, и без того слишком громкий, чтобы считаться таковым, отразился от стен и рыком пронесся по подземельям.
— Постараться быть тише, — ответил алхимик. — То, что нам повезло спуститься без приключений, не значит, что приключений не будет совсем.
Про себя старый китаец добавил вот что: «Скорее всего, приключения только начнутся».
Сунлинь Ван вглядывался в черноту, пытаясь сосредоточиться, да вот только ему постоянно мешали звуки, издаваемые Брамбеусом. Тот, как какая-то старая развалина со свалки металлолома, то кряхтел, то сипел, то прочищал горло. Так что спокойный спуск в подвалы храма алхимик считал чистой удачей.
А еще Сунлиню Вану абсолютно не нравилась темнота вокруг. Она была какой-то неживой, колючей и застоявшейся — в принципе, рассуждал алхимик, любая темнота должна отталкивать человека, но конкретно в этой таилось нечто до ужаса противное. Даже запах клубничной зубной пасты и соловьиное пение, которые своими чарами впечатывал в голову храм, не помогали справиться с дискомфортом.
И тут в воздухе что-то заискрилось.
Достопочтимый алхимик даже не успел понять, что конкретно, потому что в эту же минуту барон ненароком споткнулся и шлепнулся на землю, как огромный шкаф, да вот только чугунный снаружи и набитый этим же чугуном. Грохот, ясно дело, был грандиозный.
Покалывание усилилось, а в голове словно застучали молоточки.
Вот теперь Сунлинь Ван понял, кто идет им навстречу.
— Наверх, — шепнул алхимик. — Нам срочно нужно наверх.
— У меня есть ружье, — возразил встающий барон. — Да, оно не стреляет, но я могу приложить…
