— Так, царапина, — постарался избежать докучного разговора о войне Чезаре.
— Я рад снова видеть тебя, — радушно похлопал его по плечу дон Оресте. — Ты изменился, но глаза остались все те же: голубые, прозрачные и твердые. — Сын доброй Эльвиры, этот гадкий утенок из барака у Порта Тичинезе, уже превратился в лебедя, но дон Оресте не знал еще, в белого или в черного.
Они сидели, старик и юноша, в полутьме ризницы, пахнущей ладаном и тем особым запахом, что исходит от дубовых шкафов с церковной утварью. Дон Оресте разлил по бокалам вино из старой темной бутылки.
— Я не большой любитель, — извинился Чезаре.
— Капля вина, оставшегося от святой мессы, не может повредить.
— Дон Оресте, я уезжаю отсюда, — пригубив вино, объявил Чезаре.
У священника было много вопросов, но он знал, что Чезаре не щедр на подробности и никогда не заведет долгого разговора, когда можно обойтись коротким.
— Значит, ты покидаешь наш квартал, — сказал он. — Ты уверен, что поступаешь правильно?
— Ошибается даже священник на мессе, дон Оресте. Я делаю то, что мне кажется… — Он отпил еще немного вина. Оно было хорошее, натуральное и какое-то искреннее, каким бывает простой и бесхитростный человек.
— То, что тебе кажется более правильным? — закончил за него дон Оресте.
— То, что мне кажется удобным для меня, — уточнил юноша.
— Удобство и правильность, бывает, следуют разными путями.
— Не спрашивайте меня о том, чего я не знаю, — ответил Чезаре с улыбкой.
— Но я у тебя ничего и не спрашиваю. Ты многому научился за эти два года. Твой голос звучит по-другому. — И это было правдой: Чезаре казался другим человеком.
— Я видел много книг, но выбрал для себя мало, зато все время держал глаза открытыми. — Чезаре вернулся с фронта всего с пятью книгами, бутылкой коньяка и подарками для друзей.
Из высокого церковного окна виднелось хмурое небо.
— Боюсь, что зима в этом году будет суровой, — перевел разговор на другое священник, — кругом столько нищеты, даже небо плачет. Прежде мы говорили: потерпите, пока кончится война. Теперь она окончилась, и просим людей затянуть пояса, чтобы возместить ущерб, который она нанесла. Едва мы кончили воевать, как сами тут же разделились на белых и красных. Поговаривают о забастовках, призывают, как в России, к революции. Из России, сын мой, исходят великие искушения, но не свергая правительства и проливая кровь, освобождается человек от нищеты. Любовь, а не насилие спасет мир. — Священник снял очки и принялся своим клетчатым носовым платком протирать стекла. — И уж, конечно, не нам — не бедному священнику и не юноше, хоть и с сильной волей, — переделывать судьбы мира. Война изменила многое, но, увы, изменила не к лучшему.
— Для кого-то и к лучшему, — возразил Чезаре, — но все же мало тех, кому повезло.
— Как бы то ни было, оставим вечные проблемы: нищету духовную и материальную. В нашей маленькой пастве, хоть это и слабое утешение, нищета в основном материальная. — Почти все его прихожане были добрыми христианами.
— Я не забуду, что родился здесь, — сказал Чезаре, — не забуду своих друзей и всех тех, кто помогал моей семье, моим братьям.
— Для них было сделано все возможное: пусть Господь примет их души. — Священник воздел глаза и руки к небу.
— Да, дон Оресте. — Чезаре вытащил из кармана пиджака конверт. — Я не знаю, как возместить эти добрые дела, вы знаете это лучше меня. — И уверенной рукой протянул конверт священнику.
В конверте была значительная сумма.
— Я могу взять эти деньги? — спросил он, вкладывая в этот вопрос еще один: праведным ли путем получены они?
— Я их заработал, торгуя вином. — Это было сказано честным тоном.
— Хорошо. И я принимаю их как честные деньги, — сказал дон Оресте, который, возможно, еще и испытывал некоторые сомнения.
— Я их заработал, торгуя вином, — повторил Чезаре. — «Но существуют ли честные деньги, кроме тех, что зарабатывали мой отец и моя мать? — подумал при этом он. — Можно ли считать честными деньги от военных поставок или от фармацевтики Кастелли?» — Он многое усвоил за эти годы, но никто не мог объяснить ему, как человек становится богатым. Всегда есть тайна у истоков любого состояния. За свои дела он уже просил прощения у Бога. — Я беру их как честные деньги, — повторил дон Оресте. — Но ты уверен, что хочешь дать мне именно эту сумму?
— Несколько лет назад я заключил обязательство с Господом именно в вашей церкви. Я не рассчитался, конечно, еще этой суммой, но это только начало, чтобы показать мою добрую волю. Вы лучше знаете, как использовать эти деньги. Я буду работать честно, сообразно правилам, записанным в людских законах, которые отличны от законов Господа. Но я обещаю не пачкать своих рук и держаться подальше от мерзости. У меня неплохие перспективы, но я пока еще не тот, кем хотел бы стать.
— Но чего же ты хочешь в конце концов? — Дон Оресте терял с ним терпение.
— Я хочу строить дома, — сказал твердо Чезаре, — потому что каждый новый дом прибавляет надежды и дает кров тем, кто ютится в лачугах. Я не могу обещать дом каждому, но никто не помешает мне построить столько домов, сколько я смогу. Держите эти деньги. Каждый месяц, как только я развернусь, церковь будет получать от меня помощь для бедных.
Священник пристально посмотрел на него, словно желая прочесть самые сокровенные его мысли.
— Деньги — это не все, — сказал он.
— Да, но они помогают жить с большим достоинством, — возразил парень.
— Ты, может, думаешь, что Господь нуждается в твоих субсидиях? — язвительно произнес священник, пытаясь умерить его амбиции.
— Господь, конечно, нет, но бедный люд — да. Рука дающего не оскудеет. — Он умел выкрутиться в любом споре.
— Хорошо. В таком случае приход принимает твою помощь. — Священник встал и благословил его.
— Дон Оресте, — прощаясь, сказал Чезаре, — у меня есть грехи, которые нуждаются в прощении, но я не думаю, что добрый Господь согласен дать мне прощение за эту скромную мзду. Я так и не научился молиться, как вы меня учили, и это единственный способ, который у меня есть, чтобы показать мою веру.
— Иди, сынок, и благослови тебя Бог. — Дон Оресте увидел в нем белого лебедя и вознес молитву за то, чтобы видение это отвечало действительности.
34
В серые зимние сумерки он вернулся в тот дом, который остался в его памяти навсегда освещенным ярким июльским солнцем. Он помнил ласточек и стаи голубей, которые меняли цвет в прозрачном воздухе, мелодичный и веселый перезвон колоколов. И вот он снова оказался здесь, но холодной ломбардской зимой.
— Мой мальчик, ты вернулся. — Матильда ждала его, стоя наверху лестницы, одетая в темное, с грустным и бледным лицом.
