— Ох, Чезаре, — прошептала она, и слезы побежали по ее бледному лицу, на котором отпечатались следы горя и одиночества. — Знал бы ты, сколько мы выстрадали!
— Нам многое надо забыть с тобой, — сказал, обнимая ее, Чезаре. — Лучше не вспоминать.
— Дети, Чезаре… Такая мука видеть, как они уходят один за другим… — Она плакала, уткнувшись лицом в его грудь, в эту сильную и надежную грудь своего брата, который походил теперь на синьора и, как подобает синьору, благоухал лавандой. Слезы не могли уже вернуть ей малышей, но от них стало легче.
Чезаре молча выслушал ее и сказал ту единственную фразу, которая в своей простоте могла ей помочь:
— Господь пожелал взять их к себе, Джузеппина. Теперь они вечно живут в его свете.
— Я много молилась за них, — ответила она с тяжелым вздохом. Лицо ее было еще привлекательно, но в нежной красоте его уже проявлялась смиренная грусть, точно предчувствие судьбы старой девы. — Но не стой же в дверях, — спохватилась она. — Входи же, Чезаре! Входи.
Джузеппина принялась хлопотать вокруг очага, подкладывая дрова в огонь, который тут же начал сыпать искрами. Единственный признак жизни в большой опустевшей кухне, в которой когда-то было так тесно и так пусто теперь.
— Я думала, ты будешь одет по-солдатски. — Она ходила от стола к очагу, от очага к столу, мешая слезы и улыбки, еще не веря в возвращение брата. — Это и в самом деле ты, — повторяла она, покачивая головой и трогая его.
— Мундир я выбросил, — сказал он. — Войну нам тоже надо забыть.
— А у меня, — сказала она жалобно, — даже угостить тебя нечем. Ты, наверное, голоден. Что мне приготовить для тебя?
— Успокойся, — сказал он мягко. — С тех пор как я появился, ты только и делаешь, что волнуешься или плачешь.
— Ты извини, — сказала она. — Я должна привыкнуть к тому, что ты снова здесь. Господи, как же ты изменился! Взрослый мужчина. Синьор. Я и в самом деле тебя не узнала.
— Тебе придется привыкнуть ко многим вещам. — Он встал со стула и твердо оперся руками о стол. — Мы переезжаем отсюда, Джузеппина.
— Дева Мария, куда же мы поедем? — удивилась она.
— В другой дом. В настоящий дом. С водопроводом и туалетом. Там у тебя будет ванна с горячей водой всякий раз, как только захочешь.
— В другой дом? — Она была поражена. — Существует ли для нас такой дом?
— Существует, и я уже снял его. Ты довольна?
— Но где он? — Она не могла поверить его словам. Неужели брат и в самом деле не шутит?
— Это прекрасная квартира в новом доме на корсо Буэнос-Айрес. Я заключил договор при посредничестве одного человека, с которым познакомился на фронте. Собирайся. Поедем посмотрим ее. — Он достал бумажник и вынул две огромные купюры по тысяче лир. Развернул их, как волшебные разноцветные полотнища, и протянул ей. — А это деньги, чтобы обставить квартиру. Об этом придется позаботиться тебе.
Румянец залил ее бледное лицо.
— И ты думаешь, я смогу распорядиться такими деньгами? — сказала она, глядя на эти радужные бумаги, которые стоили целое состояние. — Ты в самом деле думаешь, что я…
— У меня не будет на это времени, Джузеппина. — Он был уже на пути к новой цели. — Мне нужно, чтобы ты заботилась о доме. Нас ведь двое теперь.
— Я сделаю все что смогу, — согласилась она, подчиняясь брату, авторитет которого был в ее глазах неоспорим. Эта неожиданная ответственность, которая легла на нее теперь, заставила девушку почувствовать себя другой, приглушив немного печаль в ее смиренном взгляде.
Чезаре огляделся вокруг, и тоска захлестнула сердце. Где те дни, когда они дружно жили здесь всей семьей? Сначала отец, потом мать, потом Серафина и младшие братья — все умерли.
— У нас будет теперь совсем другая жизнь, Джузеппина, вот увидишь.
С нищетой, которая окружала их здесь, будет покончено. Подумать только, на этом убогом матрасе из сухих кукурузных листьев, под зеленым выцветшим одеялом, он проспал почти всю свою жизнь.
— Как ты изменился, — восхищенно сказала ему сестра. — Ты не похож теперь ни на кого из нас.
— Мы все изменились, Джузеппина. Война всегда что-то меняет в людях. — Он подумал о своей матери. Будь она жива, изменилась бы она? Он с нежностью вспомнил ее еще молодое лицо со следами усталости, ее мягкие каштановые волосы, красиво собранные на затылке в пучок. «Мама», — мысленно произнес он, и его охватило волнение.
— А наша мебель? — спросила сестра, показывая на убогую обстановку.
— Кто-нибудь заберет ее себе, — небрежно ответил Чезаре под недоверчивым взглядом сестры.
— Так значит, мы и в самом деле богаты, — пробормотала она с некоторым опасением.
Парень улыбнулся.
— Скажем так — обеспечены.
— А как же мамины вещи? — Тугой комок сдавил Джузеппине горло, она едва не расплакалась. — Ведь это мамины вещи, — повторила она, подавляя рыдания. Ее страшил такой внезапный разрыв с прошлым, и она хваталась за любой предлог, чтобы задержаться в нем еще на какое-то время.
— Даже если мы будем цепляться за свое горькое прошлое, — произнес Чезаре, — оно все равно от нас убежит. И слава Богу.
— Хорошо. Пусть все так и будет, — помолчав, согласилась она. — Оставим все вещи соседям. Кроме свадебной фотографии.
Она пошла в комнату матери за фотографией, которая вызывала у бедной Эльвиры так много воспоминаний. На ней Чезаре снова увидел мать молодой и красивой, в платье с узкими рукавами, застегнутом у ворота золотой брошью, которую Анджело ей подарил. Анджело, его отец, кроткий великан, стоял рядом с выражением наивной важности на лице. Это был добрый малый, но без особого полета — рабочая лошадка, как впервые подумал он об отце.
— Мы оправим ее в серебряную рамку, — сказал он, возвращая сестре фотографию. Наморщил лоб, вгляделся получше в снимок и передумал. — Нет, мы оставим все так, как есть. Мама не поменяла бы эту простую рамку даже на золотую.
— Сделаем так, как ты решил, — сказала Джузеппина, взгляд которой все время останавливался на пестрой расцветке банкнот.
— Возьми их, — велел ей брат, — и с этого момента ты будешь вести дом.
— Я буду записывать все расходы, так ты сможешь проверить их. — Это было доказательство усердия и послушания.
— Никому не говори об этих планах, — предупредил он. — Новый дом — новая обстановка. То, что люди должны знать, — добавил он строго, — я сам им скажу. Пока ты соберешь тут свои вещи, я схожу к дону Оресте. Хочу поздороваться с ним.
33
— Значит, ты вернулся, — улыбаясь, сказал ему старый священник. — И вернулся мужчиной. Ты кажешься сыном синьора. А это? — спросил он, показывая на шрам, который виднелся на правой щеке.
