За горою банька топится.Ванька в баньку торопится:Помыться, попариться –У Матани рыбка жарится…
Что это? Глупые слова, глупая бессвязная песенка. Ну, торопится Ванька в баньку, какая-то Матаня ему рыбу жарит… И что? А малыш сидит, уже и смехом звонким заливается. Видно, услышал что-то в бабкином голосе такое, ему одному понятное. Любовь, наверное, услышал. И все сидящие в вагоне – тоже услышали. Сидят, улыбаются. Хорошо… И слезы сами по себе высохли…
* * *
В квартире было темно и тихо. Странно – вроде и время еще не позднее. Потоптавшись у порога, Катя включила свет в коридоре, прошлепала босыми ногами на кухню. И вздрогнула от неожиданности. Мама сидела за кухонным столом, навалившись на него тяжелой грудью и уперев подбородок в ладонь, смотрела в сгустившиеся за окном сумерки. Даже головы в ее сторону не повернула.
– Мам, ты чего? Случилось что-нибудь? Папа приходил, да?
– Ты где была-то, Кать? Чего так поздно? Я тебя жду, жду…
Странный какой у мамы голос. Блеклый, растерянный. И совсем не волюнтаристский.
– Я по делам ездила. По детдомовским. Знаешь, я решила, что там работать буду. Не ищи мне другого места, ладно? Скоро на семинар поеду, подучусь… У меня в детдоме много дел образовалось, мам…
– Ну, хорошо. Как хочешь. Включай свет, ужинать будем.
Нет, все-таки странный, странный у мамы голос. Насквозь проплаканный будто. И это «как хочешь» – очень уж странно звучит. Не включая света, Катя опустилась на кухонный стульчик, осторожно глянула ей в глаза. Так и есть – плакала.
– Мам… Вы с папой поговорили, да?
– Поговорили.
– И что? Он ушел, да?
– Ушел. Я его сама отпустила, Катюша. Что теперь сделаешь? Пусть будет, как будет. Теперь у вас не мать, а брошенка.
Катя лишь тихо вздохнула, не находя слов для ответа. Да и какие слова тут можно придумать? Слишком уж непривычно из маминых уст прозвучало это словосочетание – «сама отпустила». А уж про брошенку и говорить нечего.
– Да почему брошенка, мам? Нет такого слова, забудь. Его дурные люди придумали. Да наплевать на них на всех! Ничего, мам… Слышишь? Ничего! И без него проживем.
– Какая ты добрая у меня, Кать… Я и не знала, что ты такая добрая, – дрогнувшим голосом сказала мама. – Вроде ничего и не сказала, а на душе будто легче стало. Спасибо, доченька.
– Да ладно, чего ты… – Катя изо всех сил постаралась скрыть, что потрясена. – А Милка где?
– А она тоже – ушла. Как отец. Сказала, что навсегда.
– Как это – навсегда? Куда это она ушла навсегда? Они решили у Стаса жить, что ли?
– Да нет… Тут, понимаешь ли, конверт от Нюси принесли. Там письмо было, документы и ключи от квартиры. Она им свою старую квартиру подарила. Трехкомнатную.
– Да ты что?!
– Ну да. Надумала-таки. Знаешь, я письмо Нюсино читала, и мне так нехорошо стало… Стыдно перед ней будто. Мы же с ней дружили, роднились в юности. И еще – там, в письме, стихи были. Хорошие такие стихи, душевные. А про ключи от квартиры – ни слова. Просто дарственная бумага была, и все. Ну, Милка со Стасом обрадовались, сразу и вещи собирать начали. Даже письмо Нюсино не прочитали. Я Милке говорю – погодите, мол, с вещами-то, сначала посмотреть надо, что там за квартира такая. Может, ремонт надо сделать. Пойдемте, говорю, вместе посмотрим. А она… Она… Ой, не могу я, Кать…
