– Я внес изменения против вашей воли, и я один буду нести ответственность. Вам прекрасно известно: несмотря на то, что его, несомненно, судили, за границей нас не поймут, если не будет слов о военном трибунале.
Геббельс взорвался. Он выкрикнул что-то о «буржуазном малодушии» и удалился».
У Геббельса были веские причины так тревожиться. Он так же хорошо, как и Фрицше, сознавал, что мир с большим подозрением отнесется к сообщению о смерти Рема, что даже немцы не смогут удержаться от лишних разговоров и пересудов и что лучше было бы добавить несколько слов о приговоре трибунала. Но в то же время тысячи людей знали, что никакого суда не было и не могло быть. Геббельс был слишком хорошим мастером пропаганды, чтобы не понимать, что вынужден совершить грубейший промах в столь тонком вопросе.
В тот вечер он объявил по радио о «заговоре» Рема и о справедливом наказании, постигшем негодяев. Гитлер сам участвовал в подготовке информации об этом, как его потом называли в зарубежной печати, «внутреннем деле». Он признал все те факты, которые и без его признания были общеизвестны. Через несколько дней, 11 июля, Геббельс мог сказать: «Правительство не пытается скрыть от общественности те свои действия, которые, вероятно, могли бы стать объектом критики. Оно предпочитает действовать открыто, чтобы люди сами могли убедиться в необходимости принимаемых мер».
10
В девять часов утра 2 августа голос Геббельса вновь прозвучал на немецком радио. На этот раз сообщение было коротким: рейхспрезидент Гинденбург покинул этот мир. Он завещал похоронить его прах в родовой усадьбе в Нейдеке и пожелал, чтобы на похоронах присутствовали только ближайшие родственники. Геббельс заполнил страницы немецкой прессы некрологами, в которых восхвалял Гинденбурга как одного из величайших деятелей Германии. Однако с последней волей фельдмаршала он не посчитался. Живой пропагандист оказался сильнее мертвого рейхспрезидента. Тело Гинденбурга перевезли в Танненберг в Восточной Пруссии, где почивший полководец одержал одну из самых крупных своих побед в Первой мировой войне. Над свежей могилой звучали речи, а Геббельс поставил грандиозный спектакль, сравнимый разве что с нюрнбергским партийным съездом.
На самом деле покойный никогда не обладал подлинным величием. Изрядная доля ответственности за поражение в войне лежала на нем, да и в том, что в послевоенные годы Германии приходилось затягивать пояс потуже, была его вина. По убеждениям он был ярым монархистом и не стал преданно служить республике, хотя и принес клятву на конституции. Обладая весьма посредственными умственными способностями, он хвастал тем, что за всю жизнь прочел от силы полдюжины книг. В его пользу можно было сказать одно: он всегда питал сильное отвращение к Гитлеру и еще более сильное – к Геббельсу. Свое презрительное отношение к ним он был вынужден скрывать, но преодолеть свои чувства никогда не мог. Старый вояка, должно быть, инстинктивно понял всю сущность Геббельса, он увидел в нем нигилиста. У Гинденбурга все же были некоторые достоинства и вера в свои идеалы, а у Геббельса, подсказывало ему чутье, никаких.
Несколько часов спустя после кончины Гинденбурга армия была приведена к присяге на верность Гитлеру. А еще через двенадцать дней в Берхтесгаден явился фон Папен и вручил Гитлеру завещание покойного президента. Как только его обнародовали, поползли слухи, что завещание поддельное.
Для сомнений и подозрений было предостаточно причин. Итак, в конце концов завещание обнаружилось, и лежало оно в конверте, запечатанном большими сургучными печатями. Но чтобы его найти, вовсе не был нужен громадный срок в двенадцать дней, тем более если учесть, что Гинденбург был не в состоянии его написать без помощи своего сына или Мейсснера, статс-секретаря (Гинденбург никогда не пользовался услугами машинисток). «Затеряться» оно тоже не могло, так как, по легенде, было составлено в замке Нейдек, откуда Гинденбург перед смертью никуда не выезжал.
5 августа министр пропаганды известил британских корреспондентов о том, что завещание отсутствует, и за весь период между кончиной Гинденбурга и чудесным появлением завещания ни одна немецкая газета ни словом не обмолвилась о его возможном существовании. Это означало только одно: циркуляры министерства пропаганды запрещали под каким-либо видом упоминать о нем.
Но еще более показателен стиль самого документа. Гинденбург никогда не был замечен в склонности к литературным оборотам немецкого языка. Его мемуары писали специально нанятые люди, владевшие пером. А его многословное завещание пестрело несвойственными ему выражениями. Так, например, он назвал себя «фельдмаршалом мировой войны», то есть теми же словами, которые изобрел Геббельс во время последней избирательной кампании. Гинденбург непременно использовал бы правильное название воинского звания: генерал-фельдмаршал. Гитлер именовался не иначе как «мой канцлер». Но так мог бы сказать сюзерен – император или король, – но никак не Гинденбург. Весь тон был слишком высокопарным, а иногда даже встречались выражения вроде «знаменосец культуры Запада» или «юдоль страданий и слез, где царит угнетение и саморазрушение». Это были типичные клише нацистской пропаганды.
Гитлер упоминался в «завещании» несколько раз, в то время как о любимом и почитаемом Гинденбургом кайзере не было ни единого упоминания. Ничто не выражало его верноподданнических чувств к монарху. И наконец, несмотря на его глубокую религиозность, ни о Боге, ни о религии не было сказано ни слова. Одного этого более чем достаточно, чтобы считать, что документ был сфабрикован. Он мог быть написан только кем-то из узкого нацистского круга, кем-то из тех, кто в последние годы стоял в жесткой оппозиции к Гинденбургу. Одним казалось, что «завещание» подделал сам Гитлер. Другие, и среди них французский посол Андре Франсуа-Понсе, полагали, что подделка – дело рук Геббельса.
«Пропаганда – жесткая доктрина, она проистекает из живого и глубокого воображения», – заявил Геббельс несколько дней спустя на партийном съезде в Нюрнберге. Как иллюстрацию к своим словам он мог бы привести поддельное гинденбурговское завещание.
11
«Нынешнее положение Германии в сфере внешней политики напоминает время 1910–1913 годов, – написал Геббельс в одном из своих секретных циркуляров. – Непримиримым врагом Германии, как Веймарской республики, так и национал-социалистического правления, является Франция». Его послание предназначалось исключительно агентам за рубежом. С другой стороны, было необходимо убедить французов в том, что нацисты желают мирного франко-германского сотрудничества. С этой целью некто Отто Абец, молодой человек из Германии, связался в конце 1934 года с писателем Жюлем Роменом. Последний в то время являлся президентом международного Пен-клуба, который за несколько месяцев до описываемых событий выступил с осуждением преследований еврейских и нееврейских писателей-либералов в Германии и полыхающих костров из книг. Мсье Ромен был пылким пацифистом, наивно веровавшим в то, что мир можно сохранить усилиями «людей доброй воли»[45].
