Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 48
Но у меня остались только смутные впечатления от долгих зим, проведенных с матерью в Миннесоте. Какие события и чувства заполняли мою жизнь с момента рождения и до десятилетнего возраста?
Амнезия, связанная с детскими годами, не является необычной. Швейцарский психоаналитик Алис Миллер утверждает, что многие взрослые не помнят своего детства. По мнению Миллер, эти воспоминания были подавлены в то время, когда их надо было забыть ради эмоционального выживания. Выносить боль от ран, нанесенных родителями, от которых ребенок полностью зависим, для детского, еще недостаточно развитого ума равносильно смерти. И тогда ребенок учится не чувствовать — а возможно, и не помнить — эти травмы.
Процесс подавления часто продолжается во взрослом возрасте. Через много лет после того, когда это служило для самозащиты, он приводит к потере своего истинного «я», отрицанию чувств, неспособности к близости с другими людьми и наконец к депрессии.
«У меня не было никаких воспоминаний о первых пяти годах моей жизни, и даже о последующих — очень скудные, — пишет Алис Миллер о себе. — И хотя это свидетельствует о сильном подавлении (что никогда не происходит беспричинно), ничего не мешало мне сохранять веру, что мои родители окружали меня любовью и заботой и прилагали все силы, чтобы у меня было все, необходимое ребенку».
Итак, для многих из нас миф о счастливом детстве заменяет истину. Это препятствует тому, чтобы заняться полученными ранами, настолько глубокими, что нападающие на нас внутренние детские страхи могут привести к эмоциональной и даже физической смерти.
«Из опыта мы знаем, — утверждает Миллер в книге “Драма одаренного ребенка в поиске собственного ‘я’”, — что надо иметь надежное средство от умопомешательства: эмоциональное открытие и эмоциональное принятие правды в каждом из нас и во всей истории детства».
В личной драме Миллер смогла показать вытесненные из сознания детские раны только в своей живописи. В первый раз в жизни она начала экспериментировать с цветом и формой в сорок пять лет. Она говорит, что удовольствие от этого занятия привело к таким горестным образам, которые она восприняла как воспоминания о душевных травмах, полученных в детстве. Рисование открыло перед ней дверь, чтобы она вспомнила боль и вынесла ее туда, где ее взрослое «я» могло бы встретиться с детским «я» и дать ребенку то, в чем он нуждается.
Что касается меня, то такая практика исцеления есть на страницах моего дневника. Многие из моих дневниковых записей будто обладают некой творческой силой, способной, подобно рисункам Миллер, засвидетельствовать раны, нанесенные моему детскому «я», но в дальнейшем предложить волшебное исцеление, которое окажется возможным только после того, как рана обнаружена, изучена и вскрыта. И для этого отлично подходит ведение дневника со всеми его разнообразными возможностями.
Мое увлечение дневником не было запланированным. Первый шаг в детство, полное душевных травм, был сделан совершенно неожиданно. После бурного спора с дочерью-подростком я написала вымышленный Диалог между нами. И была поражена тем, с какой злобой она нападала на меня на страницах моего дневника. Бессмысленно жестокие слова вырывались с такой яростью, что я была вынуждена признать: они не принадлежали моей дочери, а были скорее результатом самоненависти, извержением моей души, обнажившей собственное ощущение огромной вины и стыда.
Продолжая дневниковый метод, я подключила собеседника и написала своей вине, отчаянно ища понимания:
Я: Вина, ты очень сильна. Не могу представить, насколько ты велика.
Вина: Ты вскормила меня, еще будучи ребенком. Все, что происходило плохого, ты всегда ставила в вину себе. Наверное, ты всегда думала, что твоя мама несчастлива из-за тебя.
Я: Мне всегда казалось, что она не выносила еще одну вещь.
Этот нехитрый разговор между мной и моей виной дал мне достаточно информации, чтобы понять, что моя вина не была абсолютно необъяснимой, как я думала. Я пришла к заключению, что если бы я смотрела на свое детство с состраданием и сочувствием к себе-ребенку, то сумела бы разобраться в полученной травме.
Насколько я помню, мать рассказывала мне о своем несчастливом детстве. Эту историю я знала хорошо, но всегда ее избегала. Может быть, в ней был ключ к моей жизни, подумала я. И начала писать от третьего лица краткий очерк ее истории, так, как она мне рассказывала. Где-то на второй странице я автоматически переключилась и продолжала писать от первого лица: уже не «о ней», а скорее «обо мне». Это стало дневниковой записью, созданной с другой точки зрения.
«Она была решительной молодой женщиной. Она быстро все схватывала, и если удавалось, то никогда не показывала своего незнания. Она познакомилась с другими деревенскими девушками, приехавшими в город на работу. По выходным мы ходили потанцевать или в кино. Впервые я смогла позволить себе развлечения. Я всегда опасалась тратить время на забавы. Потому что знала, чем это может кончиться».
Отчасти ее история была моей историей. Я почувствовала, насколько сильна связь между нами, и тут же написала в дневнике:
Мама или кто-то другой не может сказать, была ли адом ее жизнь или моя. Где линия, разделяющая наши души на равнине моего разума.
Мне казалось, что я должна понять эту связь, увидеть нашу идентичность, прежде чем перейду к нашему разобщению. И когда я занималась жизнью матери, это вызвало в памяти один эпизод из моего детства: мы с мамой зимой идем к автобусной остановке. Она усталая, больная, беременная. Мне было три года.
На основании этого эпизода я сделала в дневнике запись, датируя ее мартом 1949 года. Используя свой дневник в качестве машины времени, я писала так, будто была той трехлетней девочкой, видевшей, как грустна и больна ее мать, и отчаянно желавшей сделать ее счастливой. И как бы сильно я ни старалась казаться веселой, хорошей, предупредительной, заботливой, я не могла достучаться до нее.
«Мамочка, посмотри на меня! Посмотри, как я кружусь! Разве я не умница, мамочка? Ты думаешь, я не милая девочка? Я умею бегать! Я умею прыгать! Я умею скакать на одной ножке! Я могу допрыгать до автобусной остановки. Почему ты не улыбаешься, мамочка? Почему ты не смеешься над тем, как я прыгаю? Я не могу тебя развеселить? Я тебе не нравлюсь?»
Это дало результат. Я начала писать взрослым почерком, но постепенно он становился небрежным, появились крупные буквы, как у ребенка. Мой образ мыслей тоже изменился: от взрослого, рационального понимания и осмысления к детскому нелогичному принятию полной ответственности на себя за то, что мать печальна. Я не смолкала, обращая к ней свои мольбы и пытаясь ее развеселить. Я была ребенком, обещавшим хорошо себя вести, быть послушной, чуткой, понимающей, хотя на самом деле я никогда не была ребенком.
Сделав всего несколько дневниковых записей, я поняла, что принесла свое детство в жертву тому, чтобы заботиться о матери. Мои родители поддерживали эти отношения, а все то, что они мне говорили в то время, проигрывается в моем подсознании снова и снова. Большую часть своей жизни я боролась с тем, чтобы эти послания не попали в мое сознание, потому что боялась, что они могут овладеть моим разумом и я действительно поверю в них.
Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 48
