Нестерпимое горе захлестнуло Монсе, горе, сделавшее ее пугающе безразличной и пугающе бесчувственной, до того бесчувственной, что она больше не интересовалась вестями с фронтов, надо сказать, отнюдь не радостными, и не отвечала ни на улыбки Луниты, ни на заботу и ласки, на которые не скупились домашние.
Она перестала навещать мать, целыми днями причитавшую Ах, будь мой Хосе здесь, он поел бы этих винных ягод! Ах, будь он здесь, он бы то! Ах, будь он здесь, он бы сё! и изливавшую свое горе в слезах по любому поводу, к вящему удовольствию соседок.
Она не пела больше песен Карлоса Гарделя и Хуанито Вальдеррамы, целыми днями не выходила из своей комнаты, ни о чем не спрашивала мужа и обращала к нему непроницаемое лицо всякий раз, когда при ней заходила речь о «событии».
Горе ее было безмерно. Но оно обернулось безумием, когда Росита донесла ей, что по деревне ходят слухи, будто ее брата убил Диего.
Да, односельчане оказались куда больше осведомлены о вражде между этими двоими, чем можно было ожидать. Бог весть, какими тайными путями в деревне всегда выплывало на свет все самое сокровенное, самое личное, и, отталкиваясь от этих открытий, жители измышляли целые романы, в которые и сами в конце концов верили.
Декабрьская схватка подстегнула их фантазию. И вкупе с неистребимым желанием всегда и во всем искать виноватого, она дала ожидаемый результат: все единодушно и без каких-либо доказательств указали на Диего как на убийцу Хосе.
Эта клевета, лишившая Монсе рассудка от горя, повергла Диего в отчаяние, тем более глубокое, что он и сам, поначалу запретив себе об этом думать, теперь винил себя в том, что из-за его неосмотрительности погибли молодые люди.
Он методично спивался.
Каждый вечер перед сном он завел привычку заливать в себя водку в таком количестве, что падал замертво на кровать и тотчас засыпал, храпя, как боров. Но иной раз, перед тем как провалиться в сон, ему хотелось заняться любовью с женой, он умолял ее, она отказывалась, он с недюжинной силой скручивал ей руки, она просила Оставь меня, por favor, он наваливался на нее всем своим весом, она извивалась, мотая головой, он пытался коленями раздвинуть ее крепко сжатые ноги, она стонала Не трогай меня, не трогай, не то я закричу, он шумно дышал ей в лицо алкогольными парами, она билась, как дикий зверь, он шептал ей Te quero nena[183] тягучим пьяным голосом с придыханием, она брезгливо отталкивала его, била ногой куда попало, высвобождаясь из его объятий, а потом начинала кричать что было мочи, рискуя разбудить весь дом Перестань! Перестань! Перестань! вырывалась в конце концов и, укрывшись в соседней комнате, запиралась на ключ.
Диего разом проваливался в тяжелый пьяный сон, просыпался в поту, поворачивался к Монсе, искал ее ощупью, но место было пусто. Он вставал. Голова была как чугунная. Пол под ногами колыхался. Он пошатывался. И стоило ему встать на ноги, как возвращалась вся его боль, ничуть не притупившаяся, и угрызения совести мучили так же жестоко, как и вчера. И он в который раз принимался, чтобы обуздать их, за бесконечный перечень своих оправданий. Пусть посещало его порой желание, чтобы Хосе оказался где-нибудь далеко-далеко, пусть ощущал он присутствие шурина, как постоянный вызов, пусть лицо его частенько было для него живым укором, пусть наблюдал он, как тот опускается, с каким-то сумрачным, необъяснимым удовлетворением, но никогда-никогда-никогда он не хотел его гибели, вот что повторял он себе раз за разом.
Однажды, направляясь без всякого энтузиазма в мэрию, он решил завернуть по дороге в кафе Бендисьон.
Когда он вошел, наступила тишина.
Ему захотелось немедленно уйти, но он ничем себя не выдал.
Он заказал анисовку, выпил ее залпом, приветствовал, дернув подбородком, группу стариков, игравших в домино, и пошел к дверям, через зал, по-прежнему безмолвствовавший: от враждебности к нему все как языки проглотили.
Он вернулся к себе в полном смятении, поняв, что между ним и жителями деревни что-то оборвалось безвозвратно. Это подтвердил и один из его молодых помощников: все теперь говорили с понимающими улыбочками, намекая на его рыжие волосы, что в мэрии запахло паленым.
С тех пор его словно подменили.
Он, до педантичности аккуратный и всегда безупречно выглядевший, не заботился больше о своей внешности, ходил в куртке нараспашку с отвисшими карманами и не заправлял рубашку в брюки, побируха с большой дороги, да и только, говорила донья Пура.
Одновременно пошатнулась в нем и вера в былые убеждения.
Мертвое тело Хосе не шло у него из головы и заставляло по-новому смотреть на вещи. Все чаще говорил он себе, что Хосе был, возможно, прав, критикуя линию партии, которую сам он поддерживал безоговорочно и непримиримо. Что же до анархистских идей, которых он отведал, как запретного плода, они по капле вливали в него медленно действующий яд сомнения, и сомнение это все росло. Но за что же держаться, спрашивал он себя, когда все так зыбко? На что можно положиться, на какой образец, на какую систему? И как продолжать борьбу?
Роль главы деревни, которую он взял на себя с такой гордостью, стала его тяготить, в мэрию он шел теперь, еле волоча ноги, а политика вызывала у него отвращение. Он даже подумывал снять с себя полномочия и с нетерпением ожидал конца войны, поражения или победы — ему было все равно, лишь бы освободиться от бремени ответственности.
Он в одночасье постарел.
Ему было двадцать лет. Выглядел он на все тридцать.
Именно в эту пору первые параноические страхи закрались в его смятенную душу. Чувствуя, что его если не откровенно обвинила, то, по меньшей мере, осудила собственная семья, он вообразил, будто отец презирает его, а Монсе смотрит с отвращением. Ему даже приходила мысль доказать свою невиновность, пустив себе пулю в лоб.
Он, никому и ничему в жизни не доверявший — можно даже сказать, что недоверчивость была одной из самых ярких черт его характера, решил, что вся деревня против него, и в конце концов возомнил себя жертвой заговора. Ему начало казаться, что на него смотрят косо, строят козни за его спиной и всячески стараются ему напакостить.
С этих пор он жил в постоянном напряжении, запирался у себя в кабинете на все замки, вздрагивал от малейшего шороха и чуть что тянулся к пистолету, который постоянно носил за поясом.
Несколько лет он кое-как уживался с происками заговорщиков, пока его страхи мало-мальски оправдывала война. Только много позже, уже когда он эмигрирует во Францию, у него разовьется настоящая мания преследования, которая со временем дважды приведет его в психиатрическую больницу.
Дон Хайме тоже изменился.
Поведение националов в захваченных городах было ему омерзительно. Семья его тяготила. Сын тревожил. А печаль Монсе была ему невыносима.
Хорошо чувствовал он себя теперь только в компании местных крестьян, а те, не чуждые расчета, надеялись, что им когда-нибудь обломится от его щедрот. Он же совсем забросил свои земли, переложив всю заботу о них на плечи молодого человека, откликавшегося на имя Фермин, и проводил почти все вечера в кафе Бендисьон за игрой в домино с ровесниками, что, надо полагать, объясняло внезапно наметившееся у него брюшко.
