Однако меня волновала эта встреча. Незадолго до этого у меня случилось затруднение, которого никак нельзя ожидать от взрослого мужчины. На моем правом ботинке грозила отвалиться подошва. И я прикидывал, что в шесть привезут планшет, за час до свидания я дойду до торгового центра, возле которого мы условились встретиться, куплю новую обувь, и ровно в 19.15 буду ждать Машу, сияющий, новый, с гарантией.
В 18.15 планшета не было. Я позвонил в магазин с рабочего телефона (и не ленятся ведь описать, откуда звонил, если своего нет). Менеджер сказала мне, что договаривались позже шести, но до семи часов вечера. За отвалившейся мелкой частицей спрятался чудовищный обман, грозивший продлить мою нищету и ничтожество. Заказа не было и в половине седьмого, и я уже собрался бежать за новыми ботинками, нельзя же на свидание в этих, обещавших жизненный крах, но душное детское чувство не пускало меня. Я очень хотел игрушку. «Должен ведь я дождаться телефона, чтобы связаться с Машей, если мы потеряемся?» – говорил во мне взрослый. «Ложь, – отвечала детская мудрость. – Тебе нужна игрушка-планшет». – «Но ведь с функцией телефона…»
Планшет привезли в 19.00, действительно ни минутой позже. Еще пять минут ушло на оформление покупки. Быстрым деловым шагом до места встречи идти было ровно десять минут. Я побежал. По дороге подошва ботинка начала отставать и пришлепывать. Ровно в 19.07 я стоял перед Машей с обожженным бегом горлом. Зато в рюкзаке у меня лежал новенький черный сияющий Samsung Galaxy Tab. Маша все поняла правильно, я это чувствовал. Маша не посмотрела на мою обувь и поэтому с восхищением представляла, как я, задержанный обстоятельствами, тем не менее вырвался ради нее и (почти?.. пусть будет «почти бежал», так элегантнее) почти бежал, чтобы рыцарски встать под часами в назначенный час. Угадайте, где на «Курской» есть часы с большим циферблатом.
Маша оказалась высокая, статная, крупно вышагивающая красавица в распахнутом сером пальто. Мне захотелось стать инвалидом без ног – так бы я чувствовал себя увереннее. Я обливался потом, шмыгал носом и никак не мог выбрать, как же выгоднее использовать носовой платок.
– Я… телефон… с функцией планшета… задержали. А ведь нужна связь. Как бы мы без связи? – извинялся я, втягивая пот обратно в кожу, как бы шмыгая лбом.
– Ничего страшного, это я пришла раньше, – просто и с достоинством, как диктор в самоучителе иностранного языка, ответила Маша, и мы пошли в кафе на третьем этаже торгового центра.
Она шагала широко и спокойно, как бы делая одолжение спутнику, я же, истекая стыдом, болезненно семенил, чуть приотстав.
В кафе я, однако, осмелился помочь ей снять пальто. Ее персиковые локти ловко, небрежно выскользнули из рукавов. На Маше было надето свободное черное платье до колена, одновременно резкое и нежное, со странным воротником – перекрестье черных лент через ключицы. «Неужели для меня?!» – испугался я, дикарь, крестьянин в онучах, видевший лишь маленькое черное да кондитерское свадебное. Я был мокрый насквозь, и куртка с меня слезала мучительно, липкая подкладка рукавов выворачивалась наружу вместе с кожей. Наконец, когда мы сели и мои ноги оказались спрятаны под столом, я начал приходить в себя и спросил у Маши, чем она занимается в Сочи.
Маша начала подозрительно живо для такой королевской, лошадиной статности кокетничать, говорить, что ах, мы там только купаемся, купаемся, и вообще жара, и в офисе нет сил сидеть, и потом безо всякой связи перешла на то, что в офис никогда не хотела, а в Москве вообще все не то, вот Питер – может быть, я, кстати, туда еду на выходные, но там тоже неизвестно что делать, и я хотела бы жить где-нибудь в Центральной России, в небольшом, уютном городишке. Я наконец остыл и продрог, очень хотелось в туалет, и я не знал, как прервать Машу и выйти, чтобы с облегчением, по-собачьи передернуться и встряхнуться. «Еду все не несли…» – обязательный в московских кафе штамп. «Пожила бы ты не в Сочи и не в Питере, а в настоящей «Центральной России», узнала бы, какие там уютные городишки…» – такое обычно полагается думать грустно, насмешливо, но в моем положении даже эта мысль получалась напряженной. Наконец принесли наш заказ, и я выскочил из-за стола «помыть руки», забыв, что подошва может отвалиться.
Когда я вернулся, Маша задумчиво накручивала спагетти на вилку, как прядь волос на палец. За едой я совсем оживился и, макая роллы в гудроновую, асфальтовую по цвету лужицу соуса, готовился заговорить о чем-нибудь безобидном, но Маша заговорила первой:
– Как это происходит? Как ты пишешь?
Я уронил палочки под стол. Нагнувшись за ними, я увидел, что Маша сняла туфли и поставила босые ноги на холодное стальное перекрестье у ножки стола.
Я замялся и замычал:
– Ну как… Есть идея, и потом, значит, пишешь. Метафора. Скрытое сравнение.
– Что ты со мной как с дикаркой! – вскинулась Маша. – Я давно тебя читаю и, наверное, могу кое-что понять. Расскажи.
Маша смотрела на меня прямым, умным, ласкающим взглядом – такого не бывает у женщин, с которыми может что-то сложиться, – и я стал честно таять. Таяние мое выражалось в том, что я все распрямлялся и становился как-то выше, даже сидя в кресле. Я рассказывал о расточительном, нелепом вранье, когда незаметный, лишь для тебя одного придуманный образ ты воровато подбираешь с асфальта, как чужой кошелек, или нежно снимаешь с лица прохожего, как паутину, и тащишь к себе домой, к себе в рассказ, чтоб накрутить на него каламбуров, прошить дратвой повторяющихся мотивов, и чтобы в начале, в середине и в конце одинаково ныла и выла одна и та же чистая нота, провода на ветру. Я говорил, что перед тем, как сесть за рассказ, то, чтобы сразу же не сфальшивить и не сбросить так долго копившееся драгоценное напряжение нервов, нужно долго, пока компьютер не уйдет в спящий режим, ходить кругами по комнате, позволяя себе думать о любой ерунде: повторять про себя шутки с коллегами в офисной курилке, представлять, как даешь интервью, вспоминать покупки на завтра, например, нужно средство для чистки ванны, – словом, думать о чем угодно, кроме того, о чем собираешься написать; когда засоренная голова устанет и откажется четко соображать, можно садиться за стол, и освобожденное из концлагеря мысли зернышко, которое я и есть, осмелеет и завибрирует, посылая потоки густого темного глянцевитого вещества, из которого и проступит вскоре побулькивающий, горячий, только что сотворенный мир: главное, старайся ничего не придумать да клавиатуру купи поудобнее, беспроводную. Я объяснял, что на следующий день, конечно, надеваешь перчатки, берешь швабру и вычищаешь остатки божественной слизи, которая за ночь помутнела, подкисла, пошла студенистыми сгустками: здесь подтереть, здесь подровнять, а здесь вообще выжечь голубым, ядовитым средством для ванны. Некоторые свои вещи я чистил столько раз, что помню сейчас наизусть, и меня тошнит.
Маша не верила, что тошнит, и все расспрашивала и расспрашивала меня, догадываясь о таких деталях, о которых, как я надменно полагал, кроме меня, не догадывался никто. Она несколько раз за вечер переспрашивала, когда я допишу последний рассказ и когда же выйдет моя первая книга. Я то и дело нарочно ронял под стол палочки, зажигалку, розовый язык имбиря, чтобы посмотреть, не надела ли она туфли. Маша была босиком. Я забыл о своем ботинке, я забыл о своем ничтожестве, я пировал, я был королем, я заказал еще роллов – а она все сидела со своей маленькой чашечкой кофе, сама такая же маленькая, никчемная, полупустая. Сбивающая по ночам простынь в комок студентка филфака, стоящая в толпе «Библиоглобуса» за хамским, невнимательным автографом! Провинциальная учительница, пришедшая на творческий вечер в лучшем – единственном! – маленьком черном платье и задавшая в записке вопрос, который влюбленная женщина позволяет себе один только раз в жизни! Надменно оставленная в подписчиках в Фейсбуке офисная сиделица, внимательно читающая и бережно, тонко комментирующая все, что я написал!..
