– Но все самолеты из Колумбии и Венесуэлы давно в Штатах, ночных рейсов нет! – воскликнула Джанет, словно кому-то было до этого дело.
– Почему в Штатах? – так же бестрепетно ответил голос. – Миссис Шерфорд отбыла в Перу, насколько мне известно.
– В Перу? – тупо переспросила Джанет. – Зачем?
– Это мне неизвестно, – отчеканил голос и связь прервалась.
Какое-то время Джанет прислушивалась к своему громко застучавшему сердцу, но по здравом размышлении успокоила себя тем, что от так и не разгаданной ею до конца Жаклин можно на самом деле ожидать всего чего угодно, а за Стива теперь можно не опасаться. Завтра так или иначе все выяснится. И Джанет улеглась на жесткую больничную кровать, очаровавшую ее своей непорочностью, и неожиданно для себя включила телевизор.
Несмотря на принадлежность родителей к самой сердцевине телевизионного процесса, она все же весьма скептически относилась к масс-медиа, удивляясь, как большая часть ее соотечественников умудряется отдавать телевизору столь значительную часть своего, и так ограниченного, свободного времени. И нажимая на кнопку, она каждый раз невольно представляла себе снисходительно улыбавшегося Хаскема, который называл телевизор «интеллектуальным презервативом» и искренне не понимал, как с его помощью можно иметь какую-то связь с жизнью и уж тем более – получать удовольствие.
На экране в бешеном темпе замелькали анонсы, сопровождаемые комментариями ведущих, а потом на мгновение высветилось пульсирующим синевато-малиновым цветом, как все суперновости на третьем канале Нью-Джерси, улыбающееся, но фотографически неподвижное лицо Пат.
– Мама! – отчаянно крикнула Джанет, которой за какую-то тысячную долю секунды, в слепящей вспышке прозрения любящего существа, все стало ясно – еще до того, как ее слух уловил произнесенные чуть более медленно, чем обычно, слова:
– Сегодня в пригороде Лимы Каллао при освобождении от группы террористов самолета рейса Каракас – Лима погибла звезда Кантри-Мьюзик-Телевижн Патриция Фоулбарт. Подробности в нашей программе новостей…
* * *
Джанет не потеряла сознания, не забилась в истерике, даже ни одной слезы не появилось в ее синих, словно застывших в изумлении глазах. Только напряглось и закаменело легкое тело, которое словно покинула жизнь. Так, в мертвом онемении, она досмотрела кадры, которые всегда сопровождают подобные случаи: плачущие спасенные, трупы террористов, машины «скорой помощи». Потом снова появилось лицо Пат, но уже не фотография… Мертвое лицо… Но в нем, несмотря на смерть, было столько красоты, спокойствия и ощущения исполненного долга, что операторы, вопреки телевизионной традиции, показывали его зрителям крупным планом несколько долгих секунд. Джанет остановившимися глазами впилась в это родное и уже такое далекое лицо – и увидела в нем то, чего никак не ожидала увидеть. Она увидела… улыбку.
И тогда девушка почувствовала, что к ее горлу подступает тяжелый душный комок и сейчас она заплачет, взорвется страшными, не облегчающими душу слезами. Как слепая, она вышла из палаты, ощупью, по стенам, прошла бесконечными коридорами и очутилась в том небольшом больничном парке, в котором Фергус провел весь минувший день. Джанет упала на мокрую, уже остывшую траву и уткнулась в нее лицом, задыхаясь от рвущего душу горя.
Через какое-то время она обнаружила, что лежит около ряда густых кустов, с поджатыми к груди и обхваченными руками коленями, а в голове ее стоит изматывающий, непереносимо-тонкий звон, и она совсем не властна над своим распухшим неподвижным лицом. Джанет долго смотрела на нежные, фигурной вырезки, пурпурные даже в ночной полутьме листья и не понимала, и не хотела понимать ничего иного, кроме этого, столь совершенного и вечного проявления жизни.
Но постепенно мертвое лицо Пат с непостижимой светлой улыбкой снова появилось перед ее глазами. Джанет не знала, что теперь делать. Что делать сейчас – в ближайшие минуты, часы, дни? Что делать потом? Она понимала только одно: ее прежняя жизнь, со всеми страданиями и взлетами, кончилась безвозвратно. Она одна. Ее отец, музыкант, давно забытый на старинном кладбище, мать, чье тело бесстыдно освещают теперь вспышки репортеров, Руфь, с которой она едва успела познакомиться, Чарльз… И Милош, навеки потерянный Милош… Джанет заплакала холодными слезами обиды за свое одиночество в этом жестоком мире, который слишком долго обманывал ее своим теплом и всепрощением. «Сирота, – беззвучно твердили ее непослушные губы нелепое резкое слово, – сирота… – И впервые за долгие годы после детства она подняла глаза к бархатному небу, надеясь увидеть в нем карающего и милующего Бога. – За что, Господи!? – шептала она, уже не понимая, о чем спрашивает, до тех пор, пока ее взгляд случайно не привлекли несколько вспыхнувших больничных окон. – Господи! – уже совсем другим тоном всхлипнула она. – Что я говорю!? Папа! Папочка, прости! И бабушка…»
Но мысль о Селии, о том, что придется перенести ей, была уже совсем невыносима. И эта боль за другого заставила ее подняться и взять себя в руки. О, почему рядом с ней нет сейчас Хаскема, который умеет все делать спокойно, разумно и без лишних слов?! А именно слов Джанет боялась больше всего: пустых, формальных, но режущих прямо по живому… Надо было спешить, в первую очередь для того, чтобы страшное известие не дошло до Стива, пока… Она сама не знала, что означает это «пока».
Разумеется, вся клиника была взбудоражена, и сестры шептались, бросая на слепо идущую Джанет быстрые косые взгляды. Патриция Фоулбарт была не только гордостью, но и всеобщей любовью Трентона. Джанет не постучавшись вошла в кабинет дежурного врача и, даже не глядя, кто перед ней, с порога сказала:
– Отец не должен узнать о том, что произошло. Не должен до тех пор, пока хотя бы не появится миссис Шерфорд!
– О, разумеется. Мы сделаем все возможное.
– К сожалению, она там, в Лиме, и будет здесь… Не знаю. О Боже, я ничего не знаю, – и Джанет, совершенно неожиданно для себя, уткнулась в плечо поднявшейся ей навстречу полной женщины-врача. – Что же мне делать!?
Теплая рука легла на ее затылок.
– Джанет, не плачь, дорогая!
Чем-то родным, но давно забытым повеяло на девушку от этих простых слов, и она расплакалась еще сильнее.
– Поезжай домой. Всех журналистов посылай к Симсону, папиному пресс-секретарю, с ним я уже договорилась. Если что – звони ему и сама.
Услышав это, Джанет с удивлением оторвалась от мягкого плеча и сквозь слепящую пелену слез увидела ничуть не изменившуюся улыбку и все те же ямочки на слегка располневшем лице.
– Динни! – ахнула она.
Перед ней, ниже ее едва ли не на голову, стояла Дина Джонс, нянчившая ее в старом доме, куда пятилетняя Джанет, увезенная в Ноттингем, уже не возвратилась.
* * *
Спустя два дня дом на Боу-Хилл был полон так, как, пожалуй, не бывало даже при жизни хозяйки. Представительницы европейских стран и кризисных центров Америки, директора региональных отделений Си-Эм-Ти, ведущие других каналов и практически весь состав кантри-мьюзик – кто-то останавливался прямо в доме и флигеле, кто-то по ближайшим гостиницам, кто-то просто приходил и уходил.
