Как будто все немного отравлено. И вроде бы — свобода выбрать любое действие, свобода распорядиться своей жизнью, вот она, а конкретные действия — какие? Встать и выйти на улицу? Закричать? Оказывается, этих действий не так много, если думать конкретно. В наиболее острые моменты этого состояния мне просто хочется выйти. Выйти наружу. Выпустить что-то. Я не всегда осознаю, что это чувство не имеет прямого отношения к текущему моменту, тогда я выхожу из того места, где я есть, ухожу от того человека, который находится рядом, неважно: выйти наружу. Иногда мне кажется, что, если бы, например, напиться, просто по-человечески нажраться, то стало бы легче, но я пробовала — ничего не выходит, я не выхожу, только хуже, поэтому я и не пью, в частности.
Еще чаще, гораздо чаще, я не выхожу из желания в действие, я ссылаюсь сама себе на погоду, неприятности, незавершенку, на ссоры с близкими, я подавляю, отвлекаюсь. Но это — как пружина, она все равно разжимается. Это чувство выносило меня из отношений, браков, из городов, из родов занятий. Оно не отпускало меня и в Непале и в Карпатах, и в море, и на высокой горе. И в медитации, и в какой-нибудь банальнейшей ссоре. Оно не исчезает от физической усталости, не зависит от наличия (отсутствия) денег.
Сартровская тошнота, то, что я так не люблю и в себе и в мире — мне хочется, чтоб все было просто и магично, честно и прямо, чтоб все шло от сердца и максимально храбро. И без надуманности и рефлексий. Но это и не мысли. Это именно чувство, плюс ощущения, плюс желания. Именно это чувство — главное в моей жизни. Оно командует всеми парадами. И я совсем его не знаю. Просто я четко вижу, что это вот — не то, это вот — не так, я задыхаюсь физически, сердце начинает стучать редко, я начинаю все время спать, и значит нужно все менять, нужно двигаться дальше, нужно выходить. И с ним ничего не поделать, не переключиться, не смириться. Это прямое знание, иррациональное, не имеющее логических оснований: мне — дальше, а куда — непонятно, но так вот — невозможно. Иногда я пытаюсь его изучать, не бежать от него, а находиться в нем, идти вовнутрь. Это неважно кончается, обычно, неконструктивно.
Единственное, что я научилась делать, — это очень честно спрашивать себя: что я сейчас хочу, и просто идти и делать это. Но и это у меня получается далеко не всегда. Наверное, то, чего я очень хочу, как-то прочно заблокировано. В мире осталось немного таких действий, которые я хотела бы сделать, но боялась. Крайне мало. А остальное я и не хочу. Может быть, в этом дело? Сделать то, чего боюсь больше всего, раз в это у меня все упирается? Картина такая: я гуляю вокруг горы и бешусь вокруг горы и сжигаю себя вокруг горы. Гора спит. И, в общем-то, понятно, где, в таком случае, выход. Монолог Магомета получился.
Голова Магомета лежала на подушке. На соседней спала Кира.
* * *
Светало, комната окрашивалась в оранжевый цвет, неестественно оранжевый, не приглушенный, как ему было бы положено, не мягкий персиково-розовый, а настоящий рыжий, без компромиссов. Ну не могла я тут заснуть. Мне нужно было уйти, хотелось сделать это незаметно, не прощаясь, не говоря ни слова, ничего не объясняя.
Мы приехали к ней молча, эта тенденция — молчать вдвоем — стала нашей своеобразной традицией. Мы целовались в такси, в лифте, бесконечно долго поднимающемся с глухим грохотом металлических винтов и тросов.
Сколько мы не виделись? Год? Меньше? Не созваниваясь, не обмениваясь смс. Мы читали друг друга в виртуальных дневниках, мы держали друг друга на дальнем прицеле, мы рассказывали истории наших встреч и расставаний, мысленно, просто так, без цели и смысла. А теперь мы лежали в одной постели. И мне, все-таки, нужно было уйти.
Я тихонько встала и прошлепала босиком на лоджию. Высоко. Подо мной раскатывалась в разные стороны до самого горизонта раннеутренняя Москва. Самый ее центр, неизбежно, методично наполнявшийся движением, резкими гудками машин, обрывками фраз, звуками музыки, запахами жареной ветчины из соседского открытого окна.
Потом вернулась в комнату тихо, на цыпочках. Никакой решимости. Я не могла ее разбудить. Не могла сейчас спокойно лечь рядом и заснуть. Получилось бы другое утро, уже проснувшееся вместе, уже меняющее все, уже наше с ней, уже…
Аккуратно сняла висящие на ручке беговой дорожки джинсы и рубашку, медленно, оглядываясь через плечо на спящую Киру, облачилась, почему-то вспомнив, что в армии на все это мероприятие положено сорок пять секунд, и я не уложилась, и сейчас громовой голос командира грозно и саркастично рявкнет: «Отставить!» Тихо усмехнувшись, я просочилась сквозь дверь, коридор, еще коридор, еще дверь, ванная, звук воды из крана показался мне слишком звонким. Плеснув в лицо пару раз ледяной водой, поперемещалась, поперетекала дальше, здесь многое изменилось, в доме Киры с тех пор, как я была здесь в последний раз. Тогда это была свежеотремонтированная квартира, наполненная запахами нового: краска, лак, немножко свежеструганой древесины. Давно. Я собиралась выйти, но все-таки заглянула в спальню. Спит. Иррациональное желание уйти было сильнее других голосов во мне. Уйти.
Я осторожно прикрыла дверь, замок щелкнул, заставив меня вздрогнуть. Неспавший больше суток мозг, нежно припудренный бессонницей, меланхолично насвистывал, именно насвистывал, пронзительную мелодию из «Шербурских зонтиков».
Охранник выхода, бывший еще несколько часов назад охранником входа, вежливо попрощался со мной, пожелав хорошего дня. Да, день обещал быть хорошим, подумала я с некоторой иронией. Яркое солнце не агрессивно, но смело швырнуло мне в лицо самый ослепляющий утренний луч. Я закурила, убрала зажигалку в карман джинсов и непроизвольно подняла глаза вверх, на ее лоджию. Кира стояла, положив голову на руки, внимательно наблюдая за мной, наверное. Без очков я не видела выражения ее лица. И пошла по направлению к метро, не оглядываясь. Почему-то то, что произошло этой ночью между мной и Кирой, было еще и изменой. Женьке.
* * *
В метро я ехала, как во сне, короткие отрезки пешком по серым линиям асфальта, расчерчивающим огромный парк на длинные прямоугольники, даже без вечной музыки в ушах, под пение птиц, почему-то раздражавшее слух. Лестничные пролеты, злость на затерявшийся в недрах сумки ключ, душ, контрастный, но не приносящий бодрости, и короткий, барахтающийся на поверхности тайной реальности сон. Я проснулась в два часа дня от невыносимой жары, щелкнула пультом вентилятора, вставать не хотелось. Но и погрузиться обратно тоже не получалось. Я разглядывала почти невидимые трещинки на потолке, размышляя о том, стоит ли заморачиваться с ремонтом в съемной квартире. Хотелось нарушить еще что-то, например, покурить в комнате. Или выпить пива, вкус которого я забыла начисто за многие годы трезвого образа жизни. Все происходило. Не наблюдалось, не мечталось или мыслилось, а происходило на самом деле.
Нет, нужно было что-то делать, как-то встряхнуть себя, вывести из оцепенения. Кофе, прохладный душ, на часах — четыре. Стены квартиры явственно сжимались вокруг меня с каждой минутой.
В пять я сидела на набережной, наблюдая за экскурсионными теплоходами, курсирующими по Москва-реке. В шесть я почувствовала себя совершенно уставшей в бесконечных торговых рядах ЦУМа. В семь я допивала второй эспрессо в уютной итальянской кофейне на Третьяковской. Мой мобильный телефон был самым мертвым в мире в этот день. Я пролистывала список контактов, не понимая смысла этого действия, но почти неосознанно пытаясь найти хоть одно имя, хотя бы одного человека, номер которого мне бы хотелось набрать.
