Мазарин продолжала поиски.
Наконец она обнаружила в углу старинный деревянный ящик, перевязанный кожаным шнуром, Девушка поспешно распутала узел и подняла крышку, Внутри, завернутый в пунцовый бархат... лежал удивительный музыкальный инструмент.
Что же это было? Такая странная и дивно красивая вещь... Мазарин взяла инструмент в руки и не колеблясь начала на нем играть. Она никогда прежде не видела этой вещицы, но, едва прикоснувшись к ней, ощутила прилив радости. "La mia mandora dolсa", — подумала девушка, прижимая к груди инструмент. Кто нашептал ей эти слова? И этот язык? Мазарин перебирала струны. Их пение напоминало концерты средневековой музыки в соборе Нотр-Дам, на которые ее водила мать.
Не выпуская из рук драгоценной находки, Мазарин вприпрыжку помчалась наверх, к Сиенне. Распахнув шкаф, она бережно открыла стеклянный кофр. Спящая была прекрасна, как никогда.
— Привет, — весело поздоровалась Мазарин. — Смотри, что я нашла.
Мазарин легко подобрала прихотливую нежную мелодию и стала напевать странную песню на чужом языке, слова которой она неизвестно откуда помнила наизусть.
Ве - т cuidava d'amor gardar
Que ia trop no-m fezes doler,
Mas era sai eu ben de ver
C'us no-s pot de lleis escremir,
Quant eu d'amar no-m pose tenir
Lleis que no-m deigna retener!
E car me torna e поп chaler
Per trop amar m'er a morir,
C'autramors no-m pot esgauzir
No aquesta поп pose aver.
— Тебе нравится?
От саркофага исходил отчетливый сладкий аромат. Мазарин глубоко вздохнула.
— Ну конечно, нравится. Мммм... пахнет лавандой. Но напоминает... — Девушка задумалась. — Что это мне напоминает?
Воспоминание о другой жизни было мгновенным, как вспышка. Она бежит по цветущему полю с тяжелыми колосьями в переднике. Лицо склонившегося над ней мужчины, его смех, капли пота, губы, запах влажной земли и нежности; нагретая солнцем кожа и бесконечная радость... Но радость внезапно сменяется неизбывной тоской... Поля в огне. Повсюду разорение. Крики, которых никто не слышит. Боль и унижение, осквернение святынь, бессердечное зверье, глумящееся над беззащитной жертвой; один, второй, третий... Снова, снова и снова.
Мазарин безутешно рыдала, склонившись над спящей Святой, и не могла понять, откуда взялась охватившая ее печаль.
Что это было? И отчего так больно? Или она сходит с ума? А что, если обо всем рассказать Аркадиусу?
— Если бы ты только могла говорить, — горько прошептала Мазарин. — Скажи, к какому замку подойдет ключ, который ты держала в руках?
Осененная внезапной догадкой, она принялась изучать саркофаг в надежде отыскать тайник. Опустившись на колени, девушка внимательно рассматривала деревянную раму кофра. В медных петлях на первый взгляд не было ничего таинственного. Или все же было? Металлическую поверхность покрывал тончайший орнамент из арабесок и переплетенных рук, Мазарин продолжала поиски. Основание саркофага было сделано из крепкого дерева. Девушка старательно его ощупала. Никаких тайников. Тогда она принялась скрупулезно, сантиметр за сантиметром, осматривать Сиенну. Густые волосы Святой волнами сбегали на грудь. Крошечные ступни поражали красотой и правильной формой. Мазарин осенило: нужно написать ее портрет. Это поможет отвлечься от бесплодных поисков замка. Решено: она напишет портрет, исчерпывающее воплощение Дерзновенного Дуализма.
Пусть Кадис увидит, на что она способна.
Мазарин притащила из спальни шпатели, кисти, масляные и акриловые краски, мелки, растворители и две одинаковых доски, на которых должен был появиться дуалистический автопортрет — единое "я", воплощенное в двух лицах. Она собиралась преподнести его Кадису.
Девушка работала дни напролет, охваченная невиданным рвением. Она потеряла счет времени, позабыла и о Кадисе, и о Паскале. Мазарин охватило необоримое стремление творить. Великая жажда, иссушающая и в то же время придающая сил. Телефон звонил и звонил впустую, пока не разрядился. День и ночь слились воедино. Всего через неделю оба портрета были готовы. То было торжество нового искусства. Мазарин разом перешагнула от наглядного экспрессионизма к исчерпывающему реализму, почти сюрреализму. Когда до полного окончания работы оставалось всего несколько мазков, кто-то настойчиво позвонил в дверь. Кто бы это мог быть? Девушка решила не открывать. Последние штрихи были самыми важными. По дому разнесся голос антиквара:
— Мазарин... Если ты дома, открой. Это срочно…
Он сказал: срочно?
— Сейчас иду!
Девушка в два прыжка оказалась у входной двери.
— Что случилось, Аркадиус?
— Дочка, ты сплошное наказание. Являешься в лавку, разжигаешь мое любопытство и опять исчезаешь. Тебе неинтересно, что рассказал мой друг ювелир?
— Извините, я была очень занята.
— Тебе определенно не хватает твердой руки. — Старик глубоко вздохнул. — Откуда этот запах?
— Я пишу картину.
— Нет, это не краска. Здесь пахнет... — он на мгновение задумался, — лавандой. Словно за дверью целое лавандовое поле.
Мазарин не хотела пускаться в объяснения. С тех пор как она стала писать Сиенну, исходивший от тела Святой аромат сделался заметно сильнее; впрочем, за неделю девушка настолько свыклась с запахом, что почти перестала его замечать. Аркадиус продолжал:
— Мой друг пригласил меня на тайное собрание Арс Амантис.
— Они до сих пор существуют?
— Еще как существуют: похоже, это весьма могущественный орден.
— Можно мне с вами?
Аркадиус покачал головой.
— Ну, пожалуйста... — взмолилась Мазарин. — так важно для меня.
— Что ж, если ты объяснишь, почему это так важно, я постараюсь что-нибудь придумать.
— Я не могу, Аркадиус. Еще не время.
— Интересно, почему я ни в чем не могу тебе отказать? Ладно, поговорю со своим знакомым.
— Спасибо.
— Пока не за что.
Аркадиус размышлял о природе странного аромата. Ему показалось, что Мазарин не одна. В доме явственно ощущалось чье-то присутствие.
— Можно взглянуть на твою картину? — осторожно спросил он.
Мазарин в панике отскочила от двери.
— Это невозможно.
— Отлично. О собрании можешь забыть. У тебя слишком много секретов.
