Он пожелал Жарбе спокойной ночи, поцеловал его и, поднимаясь по лестнице, тихонько запел:
Sonno usar con gli amanti arte e driturra
prodighe e quelli dan tutto il cuor loro
e si tirano a se l'argento e i'oro…
На мгновение Казанова посмотрел на женское крыло дома и с изумлением подумал, а не украсть ли ему Шарпийон из-под носа у теток, матери и бабушки, но идея показалась ему сумасбродной. Он вошел к себе в кабинет, поставил на стол свечу, взял перо и вгляделся в свое смутное отражение в окне. Оглушенный игрой и выпитым вином разум свернулся в бесчувственный клубок, будто собака в тяжелом сне. Несколько минут шевалье никак не удавалось очнуться, но вдруг у него возникло странное ощущение — в комнате кто-то есть и следит за ним. Может быть, кто-нибудь из игроков прокрался наверх и решил его дождаться? Кто-нибудь из людей баронета явился за деньгами, которые не вернули во второй раз, и спрятался в дальнем углу кабинета, сжав в кулаке орудие мести? Он медленно, очень медленно протянул руку к подсвечнику. Такое с ним уже случалось: где же это было, не в Одессе ли? Тогда он швырнул в лицо нападавшему зажженную свечу, тот отшатнулся, а Казанова за эти несколько секунд нашарил клинок. Злодей скрылся, оставив за собой шлейф кровавых брызг, и они привели к двери его хозяина. Днем о происшествии знал уже целый город.
Ни звука? Нет, человек не способен так долго молчать.
Он схватил со стола свечу, потом стремительно повернулся, прочертив в воздухе огненную полосу.
— Выходи, — прошипел он. — Выходи, ты, пожиратель каштанов! Выходи, я заткну тебе рот и сошью губы!
От угроз любой может осмелеть! Шевалье сделал шаг вперед. Кто-то сидел в кресле, на дьявольском троне Гудара с его механическими капканами! Он сунул руку в карман, раскопал среди золотых и серебряных монет складной нож, но не успел его открыть.
Нож выпал из руки и полетел на пол.
— Porca miseria![30]
Он перекрестился.
— О porco dio![31]
Бабушка Аугспургер сидела в кресле в ночной рубашке, а ее руки и ноги были закованы в кандалы. Седые волосы встопорщились дымными кольцами, и она не отрывала от Казановы мертвых глаз.
Он долго, как ему представилось, очень долго смотрел на нее в упор столь же мертвым, стеклянным взором. И ясно видел, как едет в повозке палача рядом с собственным гробом, а Аугспургеры стоят у виселицы и шипят на него, пока он взбирается на помост. Может быть, они уже хватились ее и отправились на поиски? Нет? И скоро ли кто-то из них проснется и заметит пустую кровать?
Он опустился на колени и сказал себе, что судьба загоняла его в куда более темные и тесные углы. Прежде всего нужно освободить ее от жутких оков. Боже мой, почему он не разбил голову Гудара этим креслом, когда впервые увидел его? И пусть кто-нибудь во имя республики Венеции ответит, что делала в его кабинете старая дама. Что взбрело ей в голову, какие безумные фантазии могли ее вдохновить?
Он обошел кресло и дотянулся руками до спинки. Наконец его пальцы нащупали маленькую кнопку между задними ножками. Он нажал на нее, но ничего не сдвинулось с места. С силой дернул кнопку, опять нажал и ударил по ней кулаком. Наручники внезапно влетели в свои пазы, сиденье подалось вперед, и труп бабушки Аугспургер рухнул ему в объятия. Еле удержавшись от крика, шевалье уложил старую даму на пол. В комнате было жарко, как в печи, хотя камин не горел. Он подумал, что должен закрыть ей глаза, но не смог заставить себя прикоснуться к хрупкой, морщинистой коже. Несомненно, она была мертва, но что, если вдруг оживет и укусит его своими острыми беззубыми деснами?
Казанова снял башмаки и бесшумно спустился по лестнице. Жарба убирал остатки вечернего пиршества, выкидывая пустые бутылки прямо в снег. Должно быть, он пьян, решил шевалье, или всегда убирает так, а я просто не обращал внимания.
— Тс-с-с! Жарба!
Слуга повернулся, посмотрел, кивнул и выбросил за дверь еще одного «мертвяка». Казанова напряженно прислушался, однако бутылка упала в снег, как монета на дно столь глубокого колодца, что всплеск доносится только во сне.
глава 8
Ее нашли наутро в саду, почти погребенную под свежевыпавшим снегом. Рядом косо клонилась пустая винная бутылка, словно могильный камень. Бабушку отыскала Шарпийон. А шевалье и Жарба в это время тщательно прочесывали дальние окрестности. Вскоре рядом с покойницей собрались все женщины. Магия горя подействовала даже на девочку-служанку, и она в оцепенении уставилась на свою умершую госпожу. Женщины рыдали. В этом плаче было что-то неудержимое и пугающее. Казанова вернулся и наблюдал за ними из окна холла. Он ощутил, что у него зудит кожа, как от герпеса. А кошка в испуге спряталась от людей и забилась в какой-то тайник.
— Вам нужно выйти к ним, мсье, — посоветовал Жарба.
— Я спущусь через несколько минут, — откликнулся шевалье. — Не беспокойся.
В Серениссиме люди умирали легко и даже весело, сбрасывая с себя жизнь, как шелковый чулок. Они знали, что их уход не должен мешать остальным делать свои дела и назначать бесконечные встречи и свидания. Конечно, каждый видел красные лодки, плывшие в сторону кладбища Сан-Микеле, но старался не портить себе настроение.
— Жарба…
— Да, мсье?
— Как по-твоему, смерть — это мужчина или женщина?
— Моя смерть или ваша, мсье?
Они внесли бабушку Аугспургер в дом, завернув ее в одеяло, и уложили на стол для фаро, окоченелую, как полено.
— Как она могла там очутиться? — спросила Шарпийон. Ее глаза распухли от слез.
— Возможно, моя дорогая, Жарба выбросил ее вместе с бутылками, — отозвался Казанова. Он не спал всю ночь. У него начиналась истерика.
Как ни странно, все женщины захватили с собой черные платья. Даже служанка переоделась в траурный наряд, словно была готова к похоронам. Жарба и Казанова завязали на рукавах черные ленты, срезав часть подкладки одного из плащей шевалье. В ногах умершей горела свеча. По столу для фаро разлилась лужа сальной воды и капала на пол. Никто не притронулся к еде. Никто не проронил ни слова. Когда поздно вечером заплаканные и громко сморкавшиеся женщины отправились спать, держа друг друга за руки, Жарба взглянул в глаза хозяину и сказал:
— Мсье, ее нельзя здесь оставлять.
Казанова пожал плечами и ответил:
— А куда она может уйти?
Они обогнули дом, вылили воду из дождевой бочки, плотно укутали старую даму в одеяло и засунули в бочку, присыпав и утрамбовав снегом, точно это не труп, а кусок шербета или сицилийские фиги. Запечатали крышку свечным воском и отнесли бочку в дальний угол сада, где лежали сучья для костра. На ее боку шевалье камнем своего кольца процарапал надпись:
