отрицаешь очевидное, — сделал последний заход Павел. — Ведь все девушки декламировали эти стихи!
— Эти стихи не о любви к человеку, не о любви к Родине или о жертве во имя Родины. Они обращены к смерти… С чего бы герою, принося себя в жертву, читать любовные стихи? Готов поспорить: девушкам было так страшно, что они отдались общему безумию… И потом, ведь это просто поэзия, разве нет?
Павел был глубоко разочарован, и при этих словах он ощутил внезапное опустошение. Весь его энтузиазм растаял, как снег на солнце.
— И это все, что ты добываешь в своих экспедициях? — язвительно спросил он. — Тогда зачем…
Их прервал внезапный трезвон. В кармане у Павла очнулся телефон, это было сообщение от Ирины. Предыдущих Павел не читал. Девушка писала в нетерпении: «Ответь! Лезем снова? Вдвоем? Я забираюсь наверх, ты снимаешь? Иначе нам с Владимиром не рассчитаться».
Василий закурил, впервые за несколько дней. Он курил, только когда был удовлетворен, когда чувствовал, что поставил в деле точку. Эту награду он позволял себе изредка, вот и сегодня затянулся с явным наслаждением.
— А ты, Павел? — парировал Василий, кивнув на телефон племянника. — Что ты надеешься добыть?
Глава 60
Окрестности Сталинграда,
февраль 1943 года
Ане с Костей следовало поскорее уходить. Даже если бы ей хватило сил вытащить Оксану из кабины, времени похоронить подругу у нее не было. Этой ложной могильной надписью Аня хотела выстроить защиту мальчику от безумных выходок Ивана Голюка.
После неизбежного выстрела Аня не решалась взглянуть на Костю. Она слишком боялась встретить его взгляд, опасалась, что придется объяснять мальчику, что жизнь иногда не оставляет выбора.
— В дорогу, Костя! — сказала она тоном, не допускающим возражений.
Аня коснулась прощальным поцелуем уже похолодевшего лба Оксаны и надела ей на голову снятый с себя шлем. Аня плакала, в последний раз вглядываясь в лицо своей чудесной подруги. Эта потеря была ударом ниже пояса.
После страшного расставания прошло уже много времени — несколько часов ходьбы по снегу, с обессилевшим Костей, которого приходилось тянуть за руку, — а Аня все плакала над своими погибшими мечтами и подругами, над своим призрачным будущим.
В своей стране ей было не спрятаться от преследований и обвинений в предательстве, не избежать расстрела за самозванство… А что станет с Костей? Теперь вся забота о мальчике легла на ее плечи, и Ане предстояло отказаться от всего: от себя самой, своих достижений, имени, самолетов, жажды мести, отчаянного желания спасти Родину… Выбора у Ани не было, и она отправилась с Костей на запад, дав себе зарок вернуть ребенка в его семью, когда война окончится и воцарится мир.
Между мартом и июнем 1943 года она пересекла равнины, отделявшие Сталинград от Москвы, которые уже сбрасывали свое снежное одеяло и открывали жуткое зрелище. Земля неустанно извергала тела, жадно ею припрятанные в ходе этой страшной зимы. Аня прикрывала рукой глаза мальчику, когда ужас становился невыносимым, и так они шли вслепую под безотрадным небом, день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем, через опустошенную страну.
С трупа, брошенного в канаву, Аня содрала мужскую гражданскую одежду. С ее короткой стрижкой она вполне могла сойти за парня, если ей не придется говорить.
Свидетели самого масштабного побоища этого века безучастно смотрели на тощего молодого человека с маленьким ребенком. Когда к ней обращались, Аня старалась басить, особенно если собеседник был солдатом. Потому что для женщин продолжалась и другая война: им приходилось защищать свое тело от неудержимых звериных позывов целой своры мужчин, переживших невыразимый ужас и видевших в женской плоти средство от него избавиться, полакомиться после долгого воздержания, отомстить за адское пекло, из которого они чудом вырвались.
Аня и Костя теперь повернули на север и шли по черной земле под желтым небом. После Оксаниной смерти Костя не проронил ни слова. Аня не форсировала событий и окутывала мальчика заботливым взглядом, когда его взор мрачнел. Шли дни, Костя молчал. Аня крепко обнимала его, стараясь освободить от тягот, взвалить их на себя. То был материнский жест.
Путники питались кореньями или скудными крохами, которые из жалости подавали им местные. Они шли и шли почти год по следам советских войск, которые отвоевывали метр за метром изнасилованную врагом землю. Аня видела тысячи лиц, и на них проступали лишь страдание и ужас, которые тенью ложились на щеки, черными кругами обводили бездонные глаза. Война превратила людей в живые трупы. Когда Аня замечала свое отражение в случайно уцелевшем стекле, она себя не узнавала. Выражение лица сделалось жестким. Походка тоже изменилась, стала более резкой, мужской. В Москве Аня несколько недель пыталась отыскать Костину родню, но поиски остались безуспешными, и Аня с Костей снова пустились в путь.
Они продолжали двигаться на север и подошли к Ленинграду. После месяца распутицы снова нагрянули холода и снег, замедляя их бегство, вынуждая искать кров. Лишь после снятия блокады города Аня решилась пробраться к Хельсинки, двигаясь еще дальше на север вдоль берега Ладожского озера. Скорее всего, в Финляндии они будут в безопасности, думала она.
Аня сдружилась с Магдаленой, молодой полькой, сиротой из Варшавы. Та тоже бежала из страны. Она первая поняла, что нужно уходить дальше.
— Финляндия боится, что русские на границе не остановятся, они двинутся на запад и оккупируют финнов. Если русские застанут нас здесь, Аня, — сказала Магдалена с дрожью в голосе, — наше дело дрянь.
И они втроем двинулись в Турку, там ранним апрельским утром сели на борт суденышка, доставившего их в Швецию. Когда Аня ступила наконец на землю в Стокгольме, она мечтала лишь об одном: чтобы больше не пришлось убегать.
В апреле 1944 года беглецы впервые за долгое время узнали душевный покой. Шведская пара из жалости приютила их, найдя заодно в лице Ани и Магдалены недорогих помощниц по хозяйству. Бездетные Ида с Нильсом держали маленькую швейную мастерскую, над ней они и жили. Семейная пара поселила беглецов у себя; девушки научились шить и заговорили по-шведски, общаясь с хозяйкой и ее клиентами.
Прошло несколько месяцев. Анины прекрасные волосы снова отросли, черты лица разгладились и смягчились, избавившись от тяжести пережитого. Женственность перестала быть опасным грузом, от которого когда-то ради выживания пришлось избавиться.
Однажды при свете свечи в углу швейной мастерской Аня впервые примерила платье. И долго всматривалась в свое отражение. Магдалена протянула ей пару изящных туфель, оставленных клиенткой. Аня медленно и недоверчиво надела их и тут же разрыдалась, вспомнив Оксанины туфли-лодочки. Сидя за швейной машинкой, Аня нередко вспоминала платья, которые на скорую руку мастерила из парашютного шелка ее подруга. А поднимая глаза на Костю, Аня порой с удивлением видела Софьино выражение лица, будто на детские черты ложилась тонкая вуаль со знакомым рисунком. Жизнь набирала ход, но была населена призраками.
Когда наконец объявили мир, Костя все еще молчал, будто его последние слова улетели вместе с птицами, вспугнутыми рядом с самолетом в тот страшный день.
Эпилог
Стокгольм,
1947 год
Она заторопилась, и ее каблучки по влажной мостовой улицы Сторгатан застучали чаще. За ней, немного отставая, звучали другие шаги. Она шла чуть неловко, и иногда острый каблучок застревал между булыжниками.
— Ну что ты плетешься, Костя!
Мальчишка, руки в карманы, пустился вприпрыжку догонять попутчицу.
Анино лицо сильно изменилось: на нем проступили следы бессонных ночей. Черты отяжелели, будто навсегда отреклись от улыбки. На лбу залегли морщины. Глаза потемнели.
Софьин сын был очень худеньким. Руки и ноги вытянулись так стремительно, будто наверстывали потерянное время.
— Костя, мы опоздаем!
Вдруг мальчик замер перед магазином игрушек. Только тут Аня со стыдом поняла, что ей не пришло в голову скрасить ему остатки детства какими-нибудь подарками. За три года работы у Иды с Нильсом она
