и штрафу в размере десяти тысяч немецких марок. Приговор подлежит утверждению президентом республики.
Это звучало жестоко. Я надеялся, что Вальтрауд вообще будет оправдана или, по крайней мере, отделается номинальным шестимесячным сроком, который она уже отбыла в тюрьме. Но она снова крепко пожала мне руку и улыбнулась.
— Господин Кисов! — продолжал эль-Бадави, не отрывая глаз от бумаг. — После тщательного изучения всех обстоятельств дела суд признал вас невиновным по всем пунктам предъявленного вам обвинения.
Немецкие бизнесмены приветствовали это решение громкими возгласами одобрения, но немецкий консул сурово нахмурился от такого проявления несдержанности. Это было последнее, что я видел. По знаку майора Фарида стена охранников сомкнулась и закрыла нас от зала. Сам Фарид, как бы извиняясь за то, что ему предстоит сделать, похлопал меня по плечу, затем достал из кармана пару наручников и приковал меня к себе.
— Идемте, мы не хотим тут никаких демонстраций.
Через боковую дверь нас вывели во двор, где нас уже ожидали тюремные автомашины. Около сотни полицейских, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками, стояли спиной к нам и лицом к толпе людей, которая насчитывала несколько тысяч. Там находились все те, кому не удалось попасть в зал суда, кто хотел хоть издали взглянуть на немецких шпионов.
— Идем, дорогая, — сказал я, обращаясь к Вальтрауд, — давай доставим публике удовольствие, которое она заслужила.
С этими словами я взял ее под руку, и сопровождаемые возгласами: «Вот они!» — мы рука об руку, прикованные к майору Фариду, с высоко поднятыми головами пошли к ожидавшим нас автомашинам.
Узник под номером 338
После вынесения приговора прошло долгих три месяца, пока мы ждали утверждения приговора президентом республики. Это, конечно, была чистая формальность, поскольку во всех подобных делах приговор заранее выносился самим президентом. Согласно египетским законам, президент может утвердить приговор, смягчить меру наказания или помиловать. Ужесточить приговор он не может, и в силу этого я уже не опасался, что меня могут повесить. Пожизненное заключение на практике означает двадцать пять лет тюрьмы, что само по себе очень много, но я ни минуты не сомневался в том, что мне не придется провести предстоящие двадцать пять лет моей жизни в египетской неволе. Я знал, что для моего освобождения будут предприняты усилия, знал я и то, что при малейшей возможности попытаюсь бежать. Однако с этими планами надо будет повременить, по крайней мере до того момента, как моя жена выйдет на свободу: если мне удастся бежать, египтяне, скорее всего, оставят ее заложницей.
Пока мы ждали утверждения приговора, за нами сохранялись все привилегии, которых нам удалось добиться в период следствия и подготовки к показательному процессу. Моей жене, которая содержалась в женской тюрьме, расположенной через дорогу, разрешалось каждое утро в течение часа посещать меня. К нам также регулярно приходил наш немецкий адвокат Краль-Урбан. Иногда заходил Али Мансур. Несмотря на то что этот адвокат был рекомендован немецким консульством, с самого начала было ясно, что он работал в тесном контакте с обвинением. Еще одним частым посетителем был протестантский пастор Хайдеман. Этот мягкий и добрый человек старался успокоить и подбодрить нас. Однако более существенно было то, что он снабжал нас книгами и сигаретами. Раз в месяц нас посещал немецкий консул доктор Гейгер, с которым мы познакомились незадолго до нашего ареста. Очень скованный и замкнутый, консул являлся наименее популярной личностью в немецкой колони Каира. Встретившись с нами в первый раз в тюрьме, он сделал вид, что никогда раньше нас не встречал. Заикаясь и краснея, он старался сделать свои визиты как можно короче.
Нашим самым большим развлечением стали визиты египетских журналистов, которые посещали нас два-три раза в неделю. Контролируемая государством пресса получила установку рассказать общественности и подтвердить это фотографиями, что египетские власти очень хорошо относились к разоблаченным немецким шпионам. Согласно публикациям в прессе, эти шпионы, осужденные за свои преступления открытым и демократическим судом, не подвергались какому-либо давлению, не испытывали бытовых неудобств, доказательством чего служил их отличный внешний вид. Иностранных корреспондентов к нам не подпускали, всю информацию они получали непосредственно из прокуратуры. Со смешанным чувством я читал немецкие журналы «Штерн», «Шпигель» и другие, которые мне нелегально передал один человек, имя которого я не могу назвать по соображениям безопасности. Бросались в глаза крикливые заголовки: «Веселые шпионы в Каире», «Джеймс Бонд израильской секретной службы». Как говорится, ради красного словца не пожалеют и отца.
В камере было так душно, что не хотелось даже читать. С момента окончания суда ничто не нарушало нашей ежедневной рутины. Единственным светлым пятном являлись ежедневные встречи с Вальтрауд, которые продолжались по часу, а иногда больше, если капитан Ахмед Лутфи находился в хорошем расположении духа. Полчаса в день мне разрешалось прогуливаться во дворе тюрьмы под наблюдением двух часовых и моего личного охранника сержанта Мохаммеда Баттала. Все остальные двадцать два с половиной часа в сутки я был заперт в камере, где мог заниматься чем угодно — спать, читать, если пастор или консул не забывали принести новые книги, или просто глядеть в потолок.
Контакты с другими узниками строго запрещались. Конечно, по египетским стандартам условия моего содержания были шикарными. Моя стандартных размеров камера два на три метра имела все удобства, которые начальник тюрьмы мог мне предоставить. Большинство узников вынуждено было спать на голом полу, укрываясь протертыми до дыр одеялами. А у меня имелась кровать с матрацем и подушкой, четыре новых одеяла, небольшой стол, тумбочка и умывальник. Стояли еще два ведра — одно с питьевой водой, а другое служило туалетом. Раз в день мне приносили, разумеется, за мой счет дорогой обед из каирского ресторана «Курсаал». Я мог носить свою собственную одежду. Уборка моей камеры производилась под наблюдением сержанта Баттала. Скоро я понял, что с него нельзя спускать глаз, поскольку после каждого его визита ко мне в камеру у меня пропадали сигареты и даже предметы одежды.
Мои мысли прервал голос, доносившийся снаружи через зарешеченное оконце моей камеры, находившееся почти под потолком:
— Господин Лотц! Господин Лотц!
Я забрался на стол и выглянул наружу. Там был Маки, тюремный староста из числа заключенных, которого мне удалось расположить к себе. До революции Маки работал важным чиновником в королевской таможне. Вскоре после прихода к власти Насера Маки обвинили в попытке тайно вывезти из страны большое количество золота, принадлежавшего семье Фарука. Его приговорили к двадцати пяти годам каторги, тринадцать из которых он уже отсидел.
— Получено подтверждение вашего приговора, — сообщил Маки. — Сегодня
