не верю. Сколько раз они меняются, что перепуталось все в голове. То так параграф перекрутят, то иначе.
После приезда в отель мы первым делом полезли в «правила». Наконец нашли искомое.
— Вот видите, — торжествовал Арам Васильевич. — Читай, Сашок, читай громче…
— Если у одного из финалистов, — чеканил я, вслушиваясь в смысл, — оказывается большее количество встреч, то штрафные очки, набранные в ходе турнира, в расчет не принимаются… В расчет штрафные не принимаются… не принимаются, — несколько раз повторил я.
— Ага! Прав старик! Все помню без ваших бумажек, — заулыбался Ялтырян.
— Спокойнее, спокойнее. Давайте рассуждать, — начал Сергей Андреевич. — Значит, так. Ефимов из-за травмы снялся. Остались Медведь, Саша и тот молдаванин. Выходит, трое. — Я давно не видел таким тренера. Он вновь пересчитал всех финалистов, как дошкольник загибая пальцы… — Трое, точно, — произнес он уже уверенно. — Глупость получается. Надо будет против этого пункта на Федерации выступить.
— Чего баламутишь, — перебил тренера Арам Васильевич. — «Золото» само плывет ему в руки, а он кочевряжится. Вспомни, в прошлый раз по этому пункту Медведь получил первое место, так чего же ты…
— Тебе все ясно, Саша?
— Яснее некуда, Сергей Андреевич. Мне с утра бороться с молдаванином. Выиграю — он вылетает. А с Медведем мы уже боролись.
— Да ложитесь вы оба спать, стратеги. Будете сейчас еще планировать, как обыграть этого мешка.
— Пора, действительно, на боковую, — поднялся Преображенский вслед за Ялтыряном.
— А если молдаванин утром снимется? «Бронза» у него в кармане, чего ему кости со мною ломать?
Арамыч так и застыл в двери.
— Это как? — выпалил. — Эт-то ва-ри-ант. А мы с тобою, Сергей Андреевич, прохлопали его.
— Все, до утра! А то мы еще какую-нибудь лазейку сочиним и будем ее прокручивать. Все — спать! Тренер прихлопнул ладонью тонюсенькую книжечку правил. — Выключай свет, — приказал он мне.
А Медведь, поговаривают, не хочет больше гонять в полутяже, — уходя, бросил загадочную фразу Ялтырян.
На взвешивание молдаванин появился полусогнувшись. Хватался за живот. Врач его покрутил, повертел и сказал, что ничего существенного.
Александр подошел ко мне, хлопнул по плечу.
— Не долго же пришлось мне радоваться своей медали.
Я ничего не ответил, но подумал: «Наш спор откладывается до следующего раза. Из-за подобной судейской заковыки на прошлом чемпионате пострадал я, на сей раз — он.
Финальный день начался не со взвешивания, а со сплетни. «Иваницкий — москвич. А кто снялся из-за травмы? Тоже москвич, из одной команды ребята-то…»
Говорили другое: «Медведь решил теперь в «тяже» бороться». Так и сказал начальнику команды: «Кто станет первым в Ереване, тот пусть и едет на следующий чемпионат мира в тяжелом весе».
Не будь я сам непосредственным участником событий, не знал бы, чему верить. И то, и другое, и третье могло сойти за правду. И не такие тактические, с позволения сказать, комбинации разыгрывались на ковре.
Да, у Сашки мог наступить кризис. В Манчестере проиграл, на чемпионате Европы ничья с Ахметовым. Да и сгонка — не сахар. Подсушивать себя ему приходится на пять-шесть килограммов. Не много, но все же кому хочется садиться на сухой паек добровольно.
А может, кто другой воду мутит? Кто пустил слух? Хотя постой, их же несколько. Один предназначен мне, другой — ему. Ефимов симулирует болезнь ради земляка— в это-то поверить нетрудно. Но опять верх брали сомнения: «Как после стольких лет… В одной комнате. спим, чуть ли не из одной миски едим… Делимся всем — и вдруг…»
Уезжая, мы обменялись друг с другом лишь сухим протокольным пожатием. Не было улыбок, слов не находили, да и не хотелось пускаться в объяснении.
С Ефимовым я не разговаривал. В самолёте смотрел на него прямо-таки с ненавистью.
— Да не сверли ты его глазами, — одернул меня сидящий рядом Сергей Андреевич. — И не убивайся из-за медали. Слукавил бы, тогда бы и мучился, а чего сейчас тебе ерзать в кресле? Мало ли что нашептывают и будут нашептывать. Это как плата за удачу. Без нее даже скучновато.
Тренеру я отвечать не стал. И это тоже вызвало досаду. Пробовал я из упрямства иногда поступать наперекор его советам, а через год-другой приходилось признаваться, что тренер дело советовал. Но Ефимов не выходил из головы. Вот они — его плотная шея и стриженая голова торчат над спинкой кресла. И борцом-то считался опасным. Контратаковал снизу здорово. Переложил всех наших корифеев одного за другим. И рост громадный. Мне бы его силу. А стабильности нет. Почему это? — спрашиваю Сергея Андреевича.
А потому, что о сбережении думает. До пенсии дожить хочет, — усмехается тренер. — Ему что на велосипеде кататься, что бороться, все едино. Нет у него азартной жилки в характере.
Но мысли о москвиче не уходили. Люди в их крайностях особенно интересовали меня. Хотелось разобрать их по винтику, заглянуть вглубь, догадаться, почему они поступают так, а не этак. Вот Ефимов же. Отлично разбирается в математике. Работает инженером. На тренировку на велосипеде прикатит хоть за полста километров, отработает два часа на помосте, снова сядет на своего стального коня и укатит восвояси. Проделывает вообще массу непонятных мне вещей. Два дня приставал ко мне, совал в руки книжицу о «хатха-йоге», изданную еще в дореволюционную пору. Полистал ее с интересом, но отказался.
— Суток не хватит выполнять все их наставления, — заявил я Ефимову, возвращая ему книженцию.
— Но почему же, удивился тот. — Они же сердце останавливают, живут, пока не надоест. Да йог сядет на монетку, — выпалил он свой последний, как ему казалось, решающий аргумент, — она у него по кишечнику — в желудок, по пищеводу — в рот.
Я смотрел на его бочкообразную грудь, обтянутую толстым свитером. Представил, как пятнадцатикопеечная монета совершает это захватывающее путешествие по внутренностям Ефимова снизу вверх, и наотрез отказался стать его последователем. На него мой отказ — да и не только мой — подействовал ошарашивающе. Он решил взять меня измором и проделывал массу самых невероятных вещей, направленных на то, чтобы перекрыть рекорд долголетия: завел дружбу с «моржами», на зарядку зимой выбегал в одних плавках и босиком. Наверное, все это было не так
