верованиями или подходами. При этом тот факт, что идеи и подходы с течением времени меняются и что общество влияет на их формирование, не принимается во внимание[524]. Парадигма «войны» подразумевает, что термины «наука» и «религия» обозначают застывшие, раз и навсегда сложившиеся сущности, которые в своей основе не зависят от временного, территориального или культурного контекста. Однако в реальности дело обстоит не так. Отношения науки и религии обусловлены исторически, они неразрывно связаны с социальными и интеллектуальными особенностями различных эпох[525].
Большинство историков из тех, кто не разделяет идеалы «нового атеизма», полагают, что на Западе отношения религии и естественных наук можно охарактеризовать в целом как доброжелательные и конструктивные[526]. Напряженность и конфликты типа дела Галилея при ближайшем рассмотрении оказываются связаны скорее с папской политикой, борьбой за церковную власть и личностными недоразумениями, нежели с некими фундаментальными противоречиями между верой и наукой[527]. Ведущие историки науки отмечают, что взаимодействие науки и религии зависит в первую очередь от исторических обстоятельств и лишь во вторую – от их непосредственного предмета. Какой-то единой модели взаимоотношений науки и религии не существует ни в теории, ни на практике. Пример христианского отношения к эволюционной теории в конце XIX века делает этот момент особенно очевидным. Так, ирландский географ и историк Дэвид Ливингстон в своем исследовании восприятия дарвинизма в двух совершенно разных местностях (Белфаст и Принстон) выяснил, что решающую роль в формировании отношения людей к теории эволюции играли местные особенности и конкретные люди[528].
Англия XVIII века помнит удивительную синергию между религией и наукой. Считалось, что ньютоновская «небесная механика» как минимум согласуется с христианским взглядом на Бога как Творца гармоничной Вселенной или же вообще является прекрасным подтверждением этого взгляда. Многие члены Лондонского Королевского общества, основанного для содействия развитию науки, были глубоко религиозны и полагали, что религия способствует их научным занятиям.
Все изменилось во второй половине XIX века. Общую тональность в вопросе о конфликте между религией (в особенности христианством) и естественными науками задали две работы – «История конфликта между религией и наукой» Джона Уильяма Дрейпера (1874) и «Война науки с теологией в христианском мире» Эндрю Диксона Уайта (1896). Несомненно, эти полемические сочинения способствовали возникновению в общественном сознании метафоры «войны»[529].
Тем не менее столь агрессивно отстаиваемая Уайтом и Дрейпером идея сущностного конфликта между наукой и религией в действительности сама является социально обусловленной и родилась в обстановке враждебности по отношению к отдельным священнослужителям и церковным институтам. На взаимоотношения науки и религии оказывали влияние скорее социальные обстоятельства, нежели свойственные им идеи[530]. Сам викторианский период создал социальное давление и напряженность, что породило миф о постоянной войне между наукой и религией. Модель конфликта берет свое начало в специфических условиях викторианской эпохи, когда еще только формирующаяся профессиональная группа новых интеллектуалов стала вытеснять тех, кто ранее занимал почетное место интеллектуальной элиты.
Таким образом, «конфликтная» модель взаимодействия науки и религии получила распространение в то время, когда профессиональные ученые стали дистанцироваться от своих коллег-любителей, а также когда академическая культура стала требовать независимости от церкви и других бастионов истеблишмента. Академическая свобода предполагала разрыв с церковью, откуда всего один шаг до того, чтобы представить церковь как врага научного прогресса конца XIX века, а естественные науки – как его самых надежных защитников.
Сегодня представление об извечном конфликте между естествознанием и религией не воспринимается всерьез ни одним историком науки. Но понятно, что оно еще будет встречаться в некоторых произведениях научно-популярной литературы и публицистики: ведь серьезной академической исторической науке требуется немало времени, чтобы просочиться на этот уровень, если это вообще когда-нибудь произойдет.
Не только историки считают модель «войны» изжившей себя и дискредитированной. Она неприемлема и для большинства ученых. Проанализировав взгляды современных ученых, социолог Университета Райса Элейн Говард Эклунд пришла к выводу, что «„непреодолимая вражда“ между наукой и верой – это карикатура, клише, которое можно расценивать лишь как насмешку над групповым мышлением, но отнюдь не как отражение реального положения дел»[531].
XX век стал свидетелем масштабного пересмотра упрощенных взглядов на пределы научного метода и на отношения науки и веры, характерных для предшествующего столетия. Тщательное изучение традиционных подходов породило новые возможности для позитивного и конструктивного диалога в тот момент истории западной культуры, когда возрождение интереса к духовности чувствуется на всех уровнях.
Мне бы очень хотелось, чтобы Докинз вместо риторических залпов и высмеивания несогласных присоединился к этому диалогу[532]. Почему? Одна из наиболее характерных черт западной культуры – ощущение растущего и все ускоряющегося отчуждения между гуманитарными и естественными науками, а также растущего беспокойства по поводу того, куда нас ведет наука. Еще в 1959 году Чарльз П. Сноу заметил: разрыв между наукой и искусством на Западе сделался настолько очевидным, что приходится говорить о существовании двух отдельных и непересекающихся культур: «Интеллектуальная жизнь всего западного общества все больше расходится к двум полюсам… Литераторы на одном полюсе… на другом – ученые, в особенности физики. Между полюсами пропасть взаимного непонимания»[533]. С тех пор дела, похоже, стали еще хуже. Некогда относительно цивилизованные разногласия между естественными и гуманитарными науками уступили место чему-то вроде боев со стрельбой.
Недавние исследования, посвященные влиянию науки на общество, демонстрируют растущую поляризацию между естественнонаучными и гуманитарными дисциплинами. Возможность примирения или хотя бы конструктивного диалога между ними уменьшается с каждым годом, и Докинз – один из тех, кто эту ситуацию лишь усугубляет[534]. Но это неправильно. Можно обратиться к лекции памяти Роменса под названием «Наука и литература», прочитанной сэром Питером Медаваром в 1968 году в Оксфордском университете. В ней этот выдающийся биолог и популяризатор науки предпринял попытку воссоединить то, что постоянно друг от друга отдалялось. Медавар предложил людям с обеих сторон «стремиться к пониманию не только достижений друг друга… не только целей друг друга… но и методов и концепций, а также способов мышления друг друга»[535]. Я за такой подход.
Естественные науки не ведут ни к атеизму, ни к христианству
Докинз считает науку верховным судьей в разрешении самых главных вопросов жизни, однако сталкивается с серьезной трудностью: научный метод не способен решить вопрос о существовании Бога. Те, кто полагают, будто научным путем можно доказать или опровергнуть существование Бога, выходят за пределы науки и рискуют злоупотребить ее методами или дискредитировать их. Некоторые выдающиеся биологи (например, Фрэнсис С. Коллинз, руководитель проекта «Геном человека») утверждают, что естественные науки создают положительную
