нелюбимого мужа и его семьи? Но «тебе не должно печалиться»…
Может ли так оказаться, что он столько времени любил совсем не ту женщину? Любил мираж, созданный собственными мечтами. Любил лишь потому, что просто пришло время любить, а Геля в тот момент находилась рядом, и на её месте могла оказаться другая? Помнит ли он вообще, чего требовал около Синь-камня? «Прошу тебя, Господи, сделай так, чтобы она была счастлива». И вот теперь она избежала угроз и пыток цареубийц. Избежала и, кажется, счастлива. А он? Почему на душе так гадко?
— Подвинься, парень, — вернул Мартина в мир чей-то голос. — Ульян Акимович скоро приедут, а ты моё место занял.
Рядом стояла какая-то юродивая — грязная, оборванная и, видимо, давно ходившая под себя. Мартин от неожиданности отшатнулся и перестал дышать (чтобы не стошнило):
— Какой Ульян Акимович?
— Ну Сенявин, генерал и благодетель. А ты же не из наших, и одет как-то странно… А ну давай отсюдова. Ишь, удумал, — раздухарилась нищенка.
— Генерал Сенявин, благодетель, — прошептал Святоша, и разу понял, кто во всём виноват.
* * *
Вечерело, и против дома генерал-майора постепенно собрались побирушки. Многие из них выглядели по-настоящему жутко — больные, убогие, смердящие. На их фоне вонючая баба, пытавшаяся шугануть Мартина, была просто утончённой аристократкой. Юношу хотели выгнать с козырного места, но беглый солдат огорошил нищих таким жутким взглядом, что те немедля отстали.
В сумерках к дому подкатила карета. Из неё выскочил невысокий человек в богатой шубе. Тонкий нос, брови вразлёт, на голове парик. За хозяином семенил слуга. Началась раздача милостыни — это был какой-то давний ритуал. Сенявин отсыпал слуге монет — для тех, кто просит Христом. Но сам почему-то не желал уходить в дом. Наверно, хотел, чтобы нищие наверняка поняли, кто именно их благодетельствует.
С утра стало ещё холоднее, и Ульян Акимович, стремясь побыстрее завершить дело, принялся подавать ещё и лично.
— Вот. Помолись за меня, голубчик, — сказал генерал, и сунул денежку Мартину. — Мне ныне это крайне пригодится.
К тому сроку Святоша уже с час сражался со своей кровью. «Цареубийца и казнокрад», «самодур, лишивший меня единственного дорогого человека», — говорила одна половина блаженного. «Я поклялся никогда не убивать» и «этой смертью всё равно ничего не исправить» — настаивала другая. В конце концов из груди рванулся сизый пар, и когда парень поднял глаза на генерала — облачко ударило старичка прямо в голову.
Ульян Акимович покачнулся и упал на снег. Слуга отчаянно закричал. Вокруг началась кутерьма. Из распахнутых ворот к толпе нищих, размахивая плётками, ринулись какие-то казаки. Слуга с возничим пытались поднять генерала, но тот то ли находился без чувств, то ли был уже мёртв. Юродивые, поняв, что сейчас их ждет избиение, а может даже арест, бросились бежать, причем не врассыпную, а всей гурьбой.
В паническое бегство, сам того не желая, оказался вовлечён и Мартин, не понимавший, что сотворил, и вообще не понимавший, на каком свете находится. Очнулся он только на паперти у церкви апостола Андрея Первозванного64. Она ещё была не достроена, но на острове храмов отчаянно не хватало. Так что службы велись прямо в притворе. На прихожан, посещающих эти богомолья, и рассчитывали нищие. Те из них, кто обосновался рядом с папертью.
Там же, у стройки, они и ночевали, разжигая костры на соседнем пустыре. Многие дома вокруг, да и сама новая церковь, были деревянными. Так что бродяг многократно гоняли. Но потом пришли к выводу, что большой беды от них нет, и отстали. Однако в ту ночь над Андреевским храмом полыхало такое зарево, что пожарная команда приезжала несколько раз. Приезжала, и выясняла, что дело вовсе не в нищих. Вернее, не совсем в них.
— Браток, у тебя не завалялось выпить? — обратился в Святоше какой-то пропойца. — Жуть как холодно. Без костра нам — смертушка.
— Вот, — юноша достал из-за пазухи письмо Гели, и оно полыхнуло в его руках, словно факел.
Нищий напугался, но не убежал. Незнакомый парень его заинтересовал. Разожгли костёр, накидав в него щепок со стройки.
— А выпить у тебя всё-таки есть? А то жутко спина ломит, силов никаких не осталось, — продолжил доставать юношу пропойца.
— Выпить нет, но спина — это не беда, — Мартин протянул ладонь, и в больное место бродяги устремились несколько ярких звёзд.
Нищий крякнул и ухватился за поясницу. Выпить по-прежнему сильно хотелось, но у него больше ничего не болело. Вообще ничего. На нём теперь можно было спокойно пахать! И такой поворот не сулил хорошего. Поскольку убогим подают лучше, а крестьянский труд в ближайшие планы попрошайки не входил.
В ту невероятную ночь оборванцы много раз порывались бежать с пустыря, что у Андреевской церкви. Но бежать им было некуда. На улице свирепствовал мороз, а на пустыре горел уютный костёр. И не только он. К утру основательно поправившие своё здоровье и оттого очень рассерженные нищие Преображенского острова сподобились на то, чтобы преодолеть целых пять вёрст и свести блаженного в Троицкий Александро-Невский монастырь65.
Мартина, который был сильно не себе, они оставили у ворот. Оставили, и наказали монахам передать настоятелю Петру66, что «сие есть великий святой чудотворец, и самое место ему — в обители, а не среди грешных мирян». Архимандрит в историю с «чудотворством», конечно, но поверил. Однако твёрдо знал: нищие в этом городе входят в круг немногих людей, которым можно доверять. И понапрасну беспокоить братию они бы точно не стали.
— Поселите его в богадельную, — велел Пётр. — А за сим разберёмся — великий он святой, али великий грешник.
Глава двадцать первая. Власяница
Апреля 20 дня 1730 года, Троицкий Александро-Невский монастырь Санкт-Питербурха
Святослав Давыдович Черниговский по прозвищу Никола Святоша в 6614 году от сотворения мира стал первым монахом в семье великих князей русских. Он принял множество обетов и тридцать лет не выходил из Киево-Печерской обители. Там он лечил всех страждущих и стал настолько любим народом, что в день его преставления на похороны явился весь город. Своему брату — князю Изяславу — Никола не оставил ни денег, ни земель. Но завещал нечто большее — свою власяницу.
Когда Изяслав начинал болеть, то облачался в рубаху покойного родственника, и от одного этого — переставал кашлять, чихать и сморкаться. Правителя обуревала такая бодрость, что его жена через пару дней начинала жаловаться на головную боль. Потом князь решил надевать заветную вещь не только от хворей, но и на
