солдатской прямотой, но смолчал, не желая обидеть жену. Вместо этого со вздохом произнёс:
— Ну, милости просим. Когда ждать-то?
— А ближе к концу марта. К моему дню рождения.
И удивилась — Иван Фёдорович мгновенно закаменел лицом.
— Нельзя, — сказал веско, складывая салфетку. — Пусть выберут другое время.
— Какое другое?
— Конец весны или даже начало лета. А там посмотрим.
— Да отчего же?
— Так надо, душа моя, — отрезал фельдмаршал. — Объяснить пока не могу — служба.
С этими словами Паскевич, склонив седеющую голову, бережно поцеловал руку жены. Быстрым шагом вышел из столовой, сопровождаемый встревоженным и недоумевающим взглядом Елизаветы Алексеевны.
Наверху, в приёмной, кроме дежурных офицеров, уже сидели Корсуков с Ерофеевым. Сами явились, как чувствовали.
— Прошу ко мне, господа, — бросил Паскевич, заходя к себе.
Размерами кабинет напоминал фехтовальную залу, в которой наместник нынче утром рубился на саблях с адъютантом. Под стать был и величественный стол из морёного дуба, иссиня-чёрный, с едва заметным фиолетовым отливом, с педантично разложенными стопками бумаг на столешнице. Паскевич во всём ценил порядок и дисциплину, что, впрочем, не мешало ему в случае необходимости успешно импровизировать на полях военных или административных сражений.
Помощники расселись по обеим сторонам приставного столика. У обоих были заготовлены документы и вопросы, требующие начальственного решения, однако Паскевич медлил, задумчиво глядя на ближайших порученцев.
Вот Владимир Павлович Ерофеев. Невысок, худощав, лицом прост, запоминается разве что взгляд — умный и цепкий. Правая рука во всём, что касается секретных дел. Этот совершенно заурядный с виду человек сплёл агентурную сеть, охватившую весь Привислянский край. Благодаря ей наместник постоянно в курсе настроений и намерений поляков, живущих под российским управлением и тем недовольных. Глупцы… Подумали бы они, каково приходится их соплеменникам в австрийской Галиции или в прусской Познани. Там гайки завинчены по самое не балуй.
Это мы, русские, по извечной доброте своей душевной и сердечной разрешили братьям-славянам всё, о чём только можно мечтать: собственный парламент, правительство, казну, национальную армию. В сущности, дали полную автономию в составе России. Ни одна провинция империи ничего подобного и близко не имела. Живите, развивайтесь, богатейте! И получили взамен кровавый бунт, восстание получили, да такое, что целый год не могли справиться. И вечную вражду в придачу, нелепую и страшную в своей бессмысленности… Воистину, не делай добра, не получишь зла. Ерофеев с агентурой сбился с ног, раскрывая всё новые и новые очаги подпольного сопротивления.
А вот Семён Михайлович Корсуков. Коренастый, широколицый и непоколебимо спокойный. Администратор от бога, наладивший безукоризненную работу канцелярии — от порядка в бумагах до организации чёткого исполнения распоряжений наместника. Знает Царство Польское, как свои пять пальцев, не по одному разу объездил все воеводства с инспекциями. Для пользы дела быстро одолел польский язык и теперь в общении с местным населением и чиновниками обходится без переводчика.
Да, помощниками Паскевича бог не обидел. Люди нестарые, толковые, энергичные, глубоко преданные делу. С ними работать и работать. Но всё-таки одного человека так не хватает… При мысли об этом фельдмаршал ощутил глухую боль, рвущую душу всякий раз, когда вспоминался Юрий Костин.
Чиновник особых поручений при особе наместника ходил у Паскевича в любимцах. Подчеркнём: не в любимчиках, а в любимцах. Любимчиков у фельдмаршала отродясь не наблюдалось — уж так был устроен. Однако дельных людей ценил и приближал, помогая делать карьеру. Костин был из таких, из дельных. Умный и спокойный, исполнительный без суеты, смелый без фанфаронства, почтительный без услужливости…
Своему молодому помощнику Паскевич доверял и в каком-то смысле испытывал к нему отеческие чувства. А доверять Костину можно было многое. Помимо способностей и надёжности одно обстоятельство делало его незаменимым. Сын польской дворянки и русского офицера, служившего в наместничестве при Константине Павловиче[29], Костин родился и вырос в Варшаве. Польша была для него второй родиной, польский язык — вторым родным. Паскевич поручал ему наиболее деликатные задания, требующие знания поляков, — их нравов, обычаев, характера.
Дикое убийство Костина вместе с его невестой-полячкой в крохотном городке Калушине наместника потрясло. Отомстил быстро и жестоко — истребил всю банду «народных мстителей», один только главарь и ушёл… С того дня снисходительность фельдмаршала к полякам растаяла. Только теперь, трагически потеряв доверенного помощника, он до конца осознал всю меру ненависти, питаемую националистами (а кто в Польше не националист?) к россиянам. К москалям. Ну, стало быть, на войне как на войне. Есть доброе слово, а есть калёное железо. Пусть сами выбирают.
Но Костина уже не вернёшь, царство ему небесное…
Поднявшись, Паскевич подошёл к большой карте Европы, висевшей на стене.
— Господа, вчера я получил письмо от графа Бенкендорфа, — сказал отрывисто, заложив руки за спину. — Александр Христофорович сообщает о подготовке нового восстания в Царстве Польском. Сведения получены по линии зарубежного политического сыска.
— Восстание? — переспросил Ерофеев хмурясь.
Корсуков ограничился настороженным вопросительным взглядом.
— Да, Владимир Павлович, именно восстание. Готовит его парижский эмигрантский центр при поддержке Англии. Планируется, что начнётся оно примерно в середине марта, с вторжения партизанских групп в наши пределы со стороны Галиции и Пруссии. — Паскевич рукой указал на карте приграничные территории, упомянутые в письме Бенкендорфа. — Воевать будут польские эмигранты, которых сейчас полным ходом вербуют в Париже. И не только они… — Пауза. — А дальше, по мысли организаторов, запылает всё Царство…
Агнешка уже дважды намекала, что неплохо бы ей перебраться ко мне для совместного проживания. И оба раза я делал вид, что намёков не понимаю. Делить с женщиной постель одно, квартиру — совсем другое. Девушка очень мила и заботлива, но пуд соли мы с ней пока не съели. Не будем торопить события. Не говорю уже о том, что мой образ жизни и род занятий к свиванию семейного гнёздышка не располагают.
Во всём прочем наша обоюдная месть Зыху-Цешковскому и Беате идёт своим чередом и не лишена приятности. Раз в два-три дня Агнешка приходит ко мне вечером и остаётся до утра. При этом она приносит провизию (деньги, разумеется, даю я), готовит ужин (это у неё хорошо получается) и перед тем, как лечь в постель, истово молится (мне остаётся лишь терпеливо ждать). Зато потом, после молитвы… Засыпаем мы далеко за полночь, усталые и довольные друг другом. На сон грядущий обмениваемся несколькими репликами.
— Не очень-то у моего бывшего с твоей бывшей семейная жизнь складывается, — говорит как-то Агнешка, пристраивая черноволосую голову на сильное мужское плечо (моё, стало быть), и в голосе её звучит нескрываемое злорадство.
— Ты о чём? — бормочу, наполовину уже заснувший.
— Да всё о том же! Пани
